Онлайн книга «Морок»
|
У Воронихина лопнуло терпение. – А вам не кажется, Павел Павлович, что вы забылись? – Нет, Саня, не кажется. Давно понял – с креслом ты не справился, съело оно тебя. Вот так: ам! – и нету Сани Воронихина. А вместо него другой человек сидит. До свиданья! – Павел, подожди! Дверь неслышно закрылась. Галстук душил Савватеева, он стянул его через голову и, держа в руке, пошел в редакцию. Воронихин, стоя возле окна своего кабинета, смотрел ему вслед. Вот Павел Павлович, слегка размахивая галстуком, пересек центральную улицу. Воронихин ждал, что он оглянется. Не оглянулся. По разные стороны центральной улицы, каждый в своем кабинете, сидели бывшие друзья и думали об одном и том же. Теперь они могли себя так назвать – бывшие друзья. А когда-то, кажется, совсем недавно… …Снаряд разорвался рядом с санитарной машиной. Она легко, как спичечный коробок, перевернулась набок. Из кузова с криками и воплями поползли раненые. Мат, стоны, кто-то истошно, из последних сил хрипел: – Сестра! Сестра! Медсестра, уткнувшись лицом в пыль, лежала, выставив вверх коротенькие косички добела обгоревших на солнце волос. Песок под ее грудью намокал от крови, темнел. А от близкого леска, реденького в этих местах, зловеще вырастая, становясь все больше, густой цепью двигались немцы, раскидывали своими автоматами грохочущие веера. Воронихин спиной прижался к теплой резине пробитого колеса и закрыл глаза. Что он мог еще сделать? Безоружный, раненный в ногу. На густые автоматные очереди кто-то редко отвечал выстрелами из пистолета. Несколько пуль со шлепками впились в резину. Воронихин дернулся, уперся в землю ранеными ногами и от резкой, пронзившей его боли повалился на бок. То ли сквозь густую пыль, то ли сквозь туман, то ли сквозь вату доносились до него яростные крики, пальба, стук и скрежет. Он пытался прорваться сознанием сквозь эту завесу и не мог. Его куда-то несли, шепотом что-то говорили. «Плен? – мелькнула мысль. – Плен?!» Голова куда-то проваливалась, но он еще слышал, еще разбирал голоса. – Тихо, как мыши!.. Бог ты мой, земляк! Санька Воронихин! Живой? – Вроде ишшо дышит, товарищ лейтенант. – Живым, обязательно живым донесите! – Да мы что, хирурги? У него вон обе ступалки перебиты… – Ладно, лейтенант, тащим. Може, выкарабкается. Голову окончательно и надолго вдавило во что-то мягкое. – Девочки, девочки! Какие вы красивые, девочки! Будь я шах азиатский, я бы вас всех в жены взял, сразу. – А не много будет, капитан? – Да что вы, дорогуши, меня теперь после победы на сто лет жизни хватит и на сто жен! Во! – Ха-ха, какой развеселый! И на баяне играешь, капитан? Если играешь, возьмем к нашему шалашу. – А вот еще один. И тоже капитан. Ой, бабоньки, кавалеров-то, кавалеров! Жить хочется! – Доблестным медицинским сестрам привет от танковых частей. Броня крепка, а сердце свободно. – Мамочки, по Сибири ведь едем, домой едем! Платья наденем белые! Колочек какой зеленый! Березки, телята пасутся… Мамочки, я не могу, я заплачу… вот… – Отставить слезы, сержант! Как старший по званию приказываю. Пехтура, ты чего примолк, чего на меня выпучился? Ревнуешь, что ли? Постой, постой… – Мамочки, живые, домой едем… – Саня! – Пашка! – Живой, живой, стервец! – Как видишь. – А ноги, ноги – выкарабкался тогда? – Откуда знаешь? Постой, тебе писал кто? – Писал! Он еще спрашивает! Да это ведь мои ребята, разведчики, тогда вас отбили. У колеса валялся. Мои орлы! Врукопашную! – Так это ты?! – Я, он самый. Девочки, любимые девочки! Где ваша музыка? Пляши, пляши, Саня, врагам назло, за победу пляши! – Мамочки мои, домой… живые… Накручивая на стальные колеса километры, летел по великой сибирской равнине поезд, кричал и пел, победно и громко, весь в цветах, в плакатах, в радости и в слезах. Давно уже ночь. Над речкой висит луна, от одного берега до другого плавится, кипит яркая дорожка, потом луна заходит за тучи и дорожка меркнет. На медленной, едва текущей воде застыли поплавки, нахальные проворные пескари давно уже стянули с крючков наживу. На газете лежат два облупленных яйца, горка красных помидоров. Ничего не тронуто. Двоим, что сидят на берегу под раскидистой старой ветлой, не до еды сейчас и не до рыбалки. – Так вот скажи мне, Павел, честно и откровенно, что делать? – Что делать и кто виноват? Вечные вопросы русской интеллигенции. – Какой я, к черту, интеллигент, я пахарь, председатель колхоза! И давай без шуток. Что делать? Ведь нельзя же так дальше. Мы деревню под корень рубим! Под корень! Да что тебе говорить, сам не хуже меня знаешь. Мы ведь с тобой не пешки, Павел, мы столько повидали, а нам, как пешкам: ду-ду-ду – одно и то же. Я на эти плакаты с кукурузой уже смотреть не могу – тошнит. – Хлеба тайного много нынче посеял? – Тебе официально говорить или как другу? – Не вижу разницы. – Много. И тайно. – Уже не тайно. – Что-о?! Сдурел?! – Нет, Саня. Послезавтра бюро. О твоем хлебе. Кто-то отличился. Я буду тебя защищать, только не знаю, как получится. – Дожили! Кто хочет больше пользы принести, того бьют по голове, а кто головой не думает, только кукарекает, того по ней гладят. Да ведь это дико! – У нас нет, Саня, другого выхода, кроме как держаться за правду. Вот мой ответ на твой вопрос «что делать?». Не трусить, не бегать. Я буду тебя защищать. – Ты не думаешь, что и тебе могут по шапке дать? – Думаю. – И все-таки – защищать? – Да. Над речкой заклубился туман. Луна совсем закатилась за тучи. Прохладно вокруг, тревожно, мрачно. Как и на душе. Распарывая светом фар непроглядную осеннюю ночь, по дороге тащится среди пустого гулкого поля «газик». До самой макушки заляпан грязью. Дорога, измочаленная тяжелыми скатами грузовых автомашин, тянется сплошной вязкой лентой. – Павел, пой хоть, что ли! А то засну! Улетим в кювет! – Тебе романс? – К черту романс! Частушки давай. Не ругай меня, мамаша, Что я в девках принесла, Богородица ведь тоже Бога в девках родила! – Павел! Два плана, два плана по хлебу! Только подумай! Последнее зерно вывезли! Черт возьми! Два плана! Жарь еще! Серым жучком, с надсадным воем царапается «газик», щупает фарами размочаленную дорогу. Утыкается светом в задний борт грузовика и останавливается. Капот у грузовика поднят вверх, как будто разинута огромная пасть. На крыле сидит шофер, курит, с остервенением плюет на дорогу. |