– А теперь за дело! – Он бросил на стол деньги, краем глаза взглянув на чек, и мы пошли назад в студию.
В манере говорить, в его жестах чувствовалась какая-то застенчивая теплота, даже, можно сказать, неуклюжесть, которая вызывала у меня рефлекс необъяснимого уважения и симпатии к этому долговязому человеку. В нем скрывалась уверенная сила мастера, сконцентрированного только на одном – своей работе. Работе, в которой он не знал себе равных. Или, по крайней мере, он так думал. И, видимо, эта уверенность передавалась другим. И они так же, как я, невольно поддавались этому гипнозу превосходства маэстро над учениками.
Как будто читая мои мысли, Альдо вдруг сказал:
– Ради бога, не подумайте, что только вы будете учиться. Я с удовольствием буду учиться у вас. И поверьте, я знаю чему.
Я не стал имитировать ложную скромность, задавая вопросы вроде: «Чему же можно у меня научиться?» и тому подобное. Тем более, мы уже стояли у калитки его особняка.
Наш рабочий день длился довольно долго. Альдо готовил доски. Медленно закатывал их тонким валиком. Затем, не спеша, с аккуратностью педанта, приклеивал скотчем папиросную бумагу, которая оказалась не просто папиросной, но – рисовой. Он специально ее выписывал не то из Гонконга, не то из Шанхая. Короче, все, к чему он прикасался, казалось мне необыкновенным. Все: и твердый кусочек лака, который он растапливал на спиртовке, и сама спиртовка с маленьким огнем. Альдо все делал медленно, колдуя и шаманя над инструментами, долго выбирая твердость валика, которым он собирался раскатывать мягкий лак.
Глядя на него, я вспоминал деда Мячина и его желтый палец, создающий из пепла идеальный конус, и себя, завороженно наблюдающего за его движением…
Тихий стук в дверь прервал мое путешествие в детство.
– Кушать подано!
Это была Пэп. Она, чуть просунув голову в дверь, приглашала нас к столу.
– Mon dieu, о боже, Альдо, открой окно! Как же вы накурили! – произнесла она дружелюбно.
Мне, пожалуй, трудно объяснить даже самому себе, не говоря уже о посторонних, чувство восторга по отношению к этому удивительному утру, проведенному в доме с Альдо.
Каждодневное существование среди дилетантов приучает нас к дипломатичной скуке.
Я слушаю их бесконечные оценки вполуха. Все их ужины, обеды состоят из заявлений по поводу того, что им нравится, что не нравится. Вино, рестораны, художники, писатели, актеры… Этот список можно продолжать без конца. Нет ни одного аспекта, предмета обсуждения, по поводу которого они не имели бы собственного мнения. Совсем неважно, что они не могут отличить репродукцию от картины, офорта от литографии. Они будут часами разглагольствовать на темы искусства. И тебе остается только вежливо улыбаться и тихо спрашивать:
– А вы уверены в том, что вы говорите?
– А вы что думаете, только вы имеете право на свое мнение? Да о чем речь! Подумаешь, Леонардо! Во-первых, он давно умер. Давайте поговорим о живущих. Например… Ну Зверев, что он, не гений? Яковлев. Вы знаете, он был слепой. А какая живопись! Что вы молчите? – И нападают агрессивно, с напором: – Ну, скажите, чем они хуже?
– Хуже кого? – спрашиваешь ты миролюбиво.
– Да вашего, как его…
Устав от дилетантов, Чацкий в свое время с болью и безысходностью заявил: «Сюда я больше не ездок… Карету мне, карету!» Пушкин, прочтя «Горе от ума», никак не мог понять Софью. Он где-то с юмором отметил: «Не то б…, не то московская кузина». Пафос Чацкого трудно понять и сегодня. Тот факт, что он поездил по миру и долго не был дома, не дает ему права так жестко реагировать на дилетантов, надо научиться жить среди них. Слушать вполуха их доморощенные сентенции и вовремя сваливать с этих вечеров, банкетов и прочих посиделок, оставляя их наедине с такими же, как они сами. А еще лучше – просто не ходить на их сборища, но тогда вы практически обречены на одиночество. Поэтому, когда мне приходилось встречать таких людей, как Альдо, я просто радовался своему открытию, которое поможет мне скрасить существование среди жлобостана. Я сам в нем рос и впитал в себя всю его «прелесть», на которую у меня до сих пор аллергия.
И не думайте, что жлобостан существует только на территории России. Это страна необъятных размеров, у нее нет границ. Где бы вы ни находились, почти на каждом шагу встречаются ее граждане. Вы легко узнаете их по энтузиазму, любви спорить о вещах, в которых они не секут, по апломбу, которому только диву даешься.
Глава 24
Она вошла в студию на Сен-Сюльпис, как будто вместе с прозрачной шторой на окне, которую легкий ветер забросил в мою комнату с покосившимися стенами. Две короткие косички с бантами на концах, как у школьницы. «Фарфоровая кукла. Что-то совсем не от мира сего», – подумал я, сознавая, что никогда в жизни не встречал такой неземной, почти нереальной красоты. Ее привела с собой жена Лимонова по прозвищу Козлик. Рядом с этим ангелом, с двумя косичками вместо крыльев, Козлик выглядела женщиной преклонного возраста.
– Крис, – представилась она, протянув мягкую шелковистую ладонь. – Вечером пойдешь с нами танцевать, – не с вопросительной интонацией, а просто констатируя факт, сказала она.
Я так растерялся, что не мог произнести ни слова. Только молча кивнул.
– На улице Сент-Анн, возле проспекта Opera. Там только геи, – почти шепотом добавила она.
Никакого интереса к моим ящикам на полу за прозрачной тканью, ни вопросов, которые обычно задают художникам, вроде: «А вы работаете только по вдохновению? А что вы хотели этим сказать?» Абсолютное отсутствие какого бы то ни было любопытства к моему роду занятий. Единственное, что ее интересовало, пойду ли я вечером в клуб-диско. Услышав это, Козлик тоже пообещала там быть. Прощаясь, Крис помахала, улыбнулась открыто, по-детски и прошептала: «Faki, faki, faki». Мой английский в то время, можно сказать, не существовал, но это выражение я, конечно, знал. После того, как они с Козликом скрылись за обшарпанной дверью, я долго сидел в каком-то оцепенении от бантов, ее улыбки и «faki». Не приглашение ли это к началу отношений? А может, это просто обычный стиль поведения эмансипированной американской девушки, которая только вернулась из турне по Европе, где они с Козликом работали моделями в агентстве «Ford Models», снимаясь для журнала «Vogue». Ощущение какого-то непонятного страха перед предстоящей встречей сковывало меня. Работать не хотелось, но, тем не менее, я решил грунтовать обратную сторону холста, лишь бы занять себя чем-нибудь. «Надо бы поменять простыни и наволочки, – промелькнуло у меня в голове. – Вдруг после танцев она останется. Откуда такая самонадеянность? Или ты поверил прощальному ”faki, faki”?»
Короче, я продолжил с каким-то остервенением грунтовать, смешивая все краски, какие оказались у меня под рукой. Холст становился все более упругим, казалось, он вот-вот лопнет от толщины слоя.
За окном хлынул проливной дождь. Он стучал по стеклам, заливал подоконник. Окна я не закрывал, наблюдал, как намокают шторы, и продолжал тупо грунтовать, стараясь не думать о вечернем свидании.
