«В критические дни», — мысленно добавил Константин, глядя на это чудо.
Между ног монарха стояла огромная ваза с отборным виноградом, от кистей которого Генрих то и дело отрывал по ягоде и отправлял в рот. Костя даже слышал, как спелые ягоды лопались у него во рту.
— Ну, садись же, садись! Вот, будем так есть виноград вдвоем и по душам разговаривать.
Константин сел на постель и, принимая приглашение короля, робко оторвал ягоду и отправил ее в рот.
— Больше, больше ешь, а то я обижусь на тебя и прогоню! — капризно, но с нотками жесткого приказа произнес король. Так что гостю пришлось подчиниться приказу и более не церемониться.
— Мой друг, — начал Генрих, взяв руку Кости в свою (прикосновение оказалось весьма неприятным, как будто король был не человеком, а моллюском). — Моя матушка принесла мне вчера страшную весть, которая, будто бы, от тебя и пришла. Неужели ты, новый Нострадамус, смог подумать, что я могу кого-то убить — даже человека, несимпатичного мне? Фу, какое это заблуждение! Наверное, звезды твои подсказали тебе что-то совсем не то, что нужно. Я, представь, сядет на меня в саду божья коровка, так я ее, милую, аккуратно, чтобы не раздавить, сниму, пошепчу ей что-нибудь — и снова на небо отправлю. Я очень, очень добрый король, и за это меня и не любят. Им подавай всяких Францисков Первых, Барбаросс-завоевателей. А мне нечего завоевывать! Франция богата и счастлива, в ней растет много винограда, много делают вина. Ну чего людям еще надо? И вот эти противные Гизы, умирающие от зависти к моей короне, подговаривают французскую чернь, всяких мясников, угольщиков, вообще ленивых нищих людей. И те начинают строить баррикады, обкладывают ими мой дворец и требуют сдаться. Да, Гиз мне несимпатичен. Но убивать его — Боже упаси. Боже упаси!
— Ваше величество, — сказал Костя, — сейчас конец сентября. По моим предсказаниям, убийство Гиза должно произойти в декабре. Вы сейчас добры и мягко расположены к герцогу, но все может перемениться. Марс встанет в такое положение к Сатурну и другим звездам, что это может привести вас к неожиданному решению. Если де Гиз будет убит по вашему приказу, то народ никогда не простит вам этого злодеяния, ибо народ любит герцога. Он для них — олицетворения старой рыцарской Франции. Если такая трагедия случится, то… той же смертью падете и вы. Неужели вам хочется быть убитым кинжалом?
Король вздрогнул всем телом так, что опрокинул вазу, виноград упал на одеяло.
— Боже упаси! Боже упаси! — по-овечьи дрожал он. — Я вообще боюсь смерти, а такой жестокой и подавно! Нет, милый Росин, я никогда не решусь на убийство Гиза, да и вообще на любое другое. Я — мирный человек, люблю слушать музыку, есть виноград и разные сладости, пить вино. А еще у меня есть мои милые друзья. Хочешь, дорогой предсказатель, тоже стать моим другом? — Генрих провел рукой по волосам Кости. — О, мы славно будем с тобой дружить! Будем играть в плутишек. Одеяло у меня, видишь ли, большое. Мы заберемся вдвоем под одеяло и станем прятаться там друг от друга. Только нужно будет время от времени коротко так произносить слово «плутишка». Это знак такой. На этот знак ползет другой плутишка, а первый уползает. Но когда уж один найдет другого, то у них начинает под одеялом борьба, но незлая такая борьба. Я вообще зла не люблю!
Константину было отвратительно. Сейчас он действительно сожалел, что ввязался во все это дело. Но он заметил слезы в глазах короля, притом — вполне искренние. Генриху, наверное, на самом деле было грустно, страшно и одиноко в этом огромном дворце, под огромным одеялом. И не надо бы ему быть королем. Но править заставляла его крепкая как сталь Екатерина Медичи, подучившая однажды другого своего сына, короля Карла, перебить несколько тысяч невинных людей, в том числе и множество немецких и нидерландских студентов, приехавших в Париж. Ведь говорили, будто именно от студентов и идет в народ ересь гугенотства.
А ведь этот Генрих, хотя и содомит, гораздо приличнее, чем «истинный король» Филипп Второй Испанский, не говоря уже об Иване Грозном! По крайней мере, этот не находит утешения в сожжении еретиков, не сооружает мерзких кошачьих клавесинов. Жить бы ему в начале двадцать первого века — был бы наверняка звездой попсовой эстрады, там таких обожают, а наряжаются эти артисты вряд ли приличнее. Не ко времени родился Генрих, ох, не ко времени!
— Ваше величество, — сказал Константин, — в последней декаде декабря мне бы хотелось быть рядом с вами.
— Ах ты, плутишка! — снова повеселел король. — А ты совсем от меня никуда не уходи, здесь и оставайся! А сколько игр у меня есть, сколько забав! Ну, оставайся же, противный! — шлепнул Генрих ладонью по груди Константина, чем окончательно его смутил.
— Ваше величество, я бы остался, но я просто боюсь, что это будет превратно понято вашей матушкой. А я ее, признаться, побаиваюсь.
— Ну и уходи, ну и совсем не приходи и в декабре… — отвернулся Генрих, по-детски надув губы.
Константин понял, что настала самая удобная минута для ухода, и он поднялся и, пятясь к двери, сказал:
— Я кланяюсь вам, ваше величество. До декабря…
Король не ответил. Он отщипывал одну за другой ягоды винограда, и даже у дверей было слышно, как лопаются они у него во рту.
В тот день Костя много гулял по Парижу. Ему хотелось видеть его не таким, каким он представлялся в альбомах или в его провидческих грезах, а именно Парижем конца шестнадцатого столетия. О, этот город тогда трудно было бы назвать великим или даже красивым! Сена не была убрана оправой гранитных набережных, Монмартр представлял собой деревню, улицы кое-где хоть и были замощены каменными плитами, но в основном повсюду стояла страшная грязь. Разумеется, хозяйки выплескивали нечистоты и выбрасывали мусор прямо из окон на улицу. Правда, культура приникла и сюда: считалось хорошим тоном крикнуть: «Выливаю! Поберегись!»
Костя осмотрел несколько готических соборов, позднее разрушенных. Один лишь Собор Парижской Богоматери стоял в своем вечном величии на острове, омываемом рекой.
Затем Константин спустился в знаменитые парижские катакомбы, образовавшиеся после того, как прямо в городе добывали известняк для постройки зданий.
В одном из проходов он обнаружил гору черепов: сюда свозили жертвы чумных эпидемий. И повсюду можно было наблюдать калек, истинных и фальшивых. Особенно много их осело у храмов. Толпа бедной голытьбы Парижа оказалась поистине огромной и неистребимой.
Вернувшись в Лувр, Константин поужинал и за неимением занятий собирался было уже отходить ко сну, как вдруг в его дверь постучали. Предупрежденный Гизом о том, что в Лувре нужно запираться, он закрыл дверь на задвижку, а теперь сперва спросил:
— Кто там?
— Господин Росин, к вам письмо от самого его величества.
«„Плутишка“, должно быть, решил пригласить меня поиграть ночью в трик-трак», — улыбнулся Костя и потянул задвижку. Дверь мигом отворилась, два дула пистолетов уставились ему в лицо. Люди в масках заполнили всю комнату, в рот Константина не без труда был всунут деревянный кляп, а на голову надет мешок. Перевязанный по рукам и ногам, он был вынесен из комнаты, а потом — и из дворца. Скрипнули рессоры кареты, когда «нового Нострадамуса» положили на заднее сиденье. Потом путы на его ногах были разрезаны, и он получил возможность сидеть. Экипаж, запряженный, судя по частому стуку копыт, четырьмя лошадьми, покатил прочь…
