Онлайн книга «Вести приходят издалека»
— Понимаешь, я пришел домой, и так мне вдруг тошно стало, так плохо! Зачем я живу, что я делаю? Кому это надо? Все фикция, игрушки… Столько лет прожито, столько сил потрачено, осталось-то совсем чуть-чуть. Ни славы, ни денег не нажил, научной школы не создал. Так мне стало мучительно стыдно, прямо до отвращения! Привязал я эту веревку чертову, куда попало привязал… Вдруг глаза Клинского снова ожили и сверкнули, темная задумчивость в них сменилась привычной задорной хитростью. — А батарея-то старая была! Ша-арах мне по башке! И вот лежу я тут, как в отпуске. Я ж в отпуске лет пять не был. Маша придвинула стул поближе к кровати и села рядом с Клинским. — Вы, Иван Федорович, хоть думаете, что вы говорите? Какая фикция, какие игрушки? Да половина медицинского приборостроения на ваших разработках держится! И знают вас и в стране, и в мире. Мало, что ли, ваших учеников за границу утекло? Уж кому-кому, а вам-то жаловаться грех. — Может, ты и права, — пожал плечами Клинский. — Но ведь не пьяный же был, ей-Богу! — Иван Федорович, но это ведь ужасное совпадение: Бураковский-то повесился. Вы подумайте, что это вас обоих в одно и то же время вдруг натолкнуло на такую жуткую идею? Может, что-то было на этом совете, что вас так потрясло? — Да чему там трясти-то? Орали, как обычно. — Про что орали? — Что ты, не знаешь, что ли? — махнул рукой Клинский. — Делили, кто кому что должен делать и кто не должен. Это раньше все общим стадом неслись к единой цели, а теперь каждый за себя. За каждый чих друг у друга денег требуют. Вот и орали. Налей-ка мне стаканчик соку, пить очень хочется. Маша открыла яблочный сок и налила в стакан. И тут ей в голову пришла совершенно бредовая мысль. — Иван Федорович, а все-таки, насколько тесно вы сотрудничали с Цацаниди? Вы в самом деле не имели никакого отношения к его исследованиям? — Практически нет, — после минутной паузы ответил Клинский. — Что значит, практически? — Я бы сказал, к некоторым его исследованиям я все-таки отношение имел. — То есть? — Ну, он меня… В общем, оперировал он меня в своем институте. — С какой стати? — А вот, может, помнишь, я в Тулу поехал, да вместе с машиной в яму упал? Меня вытащили, а я забыл, куда ехал. — Помню, точно, при мне было. — Вот, я еще тогда в больнице лежал, а потом, спустя несколько лет, стала у меня голова побаливать. Нечасто, несильно. Я понимал, что неплохо бы к врачу сходить, да разве с моей работой время выберешь? А тут был у Цацаниди, пожаловался, он мне предложил обследоваться у него в клинике. Сделал томографию, а у меня оказалась здоровенная, чуть не с кулак, гематома! И ее, говорит, надо срочно удалять. Еще немножко, и все, кирдык! Я тут же подхватился и залег к нему на операцию. Вот тогда-то он мне и предложил поучаствовать в эксперименте, вживить микроимплантанты. Тогда, говорит, сам, лично буду оперировать. — Вы согласились? — Еще чего! Конечно, нет! Мы с ним посмеялись, и оперировал меня не он, но тоже неплохой хирург из его клиники. — А после операции вам томографию делали? — Конечно, сразу, а потом еще как-то на контроль ездил, там же, в клинике и делали. — Понятно. А Бураковский тоже у него оперировался? — Не знаю. А зачем ему-то оперироваться? Почему ты спрашиваешь? Маша пожала плечами. — Видите ли, одна дама там, в Москве, сказала мне, что больные, которым Цацаниди делал операции и вживлял имплантанты, массово гибнут. У нее сын прооперирован, и он уже несколько раз пытался покончить с собой. Остальные тоже умирают не своей смертью: бросаются под машины, вешаются, травятся… — Почему? — удивился Клинский. — Она говорит, что канал передачи информации после смерти Цацаниди остался открыт, и кто-то воздействует на этих подопытных, убивая одного за другим. Вот я и спрашиваю: не оперировался ли у Цацаниди Бураковский, не вживил ли ему сумасшедший академик свои чертовы микроустройства, так же как и вам. — Мне? — Клинский положил ладонь на свою макушку, словно пытаясь на ощупь определить, что скрыто под его черепом. — Считаете это невозможным? — спросила Маша. — Ты знаешь, все может, все может быть. О, Господи, Маша, я же с ума сойду! Мне надо узнать точно! Черт возьми! Он меня обманул. Клинский был по-настоящему потрясен, и это Машу напугало. — Но Бураковский, неужели он сам согласился на этот эксперимент? — спросила она. — Девяносто девять из ста! Он же помешался на этих своих душах и уж конечно не упустил бы возможность самому через все это пройти. И он уже умер. А я, что, тоже умру? Он вдруг показался Маше таким маленьким седеньким старичком, испуганно скрючившимся на больничной кровати. Застиранная вытянутая майка, как на заборе, висела на его сутулых плечах. Он всегда вызывал у Маши Рокотовой смешанное чувство теплой нежности и желания если не защитить, то уж хотя бы всемерно помочь. Сколько раз она тайком от начальства таскала в Москву материалы Ивана Федоровича, с которыми он неизменно куда-то опаздывал. Эти материалы отнимали у нее добрую половину командировочного времени, тех, кто должен был их принять, приходилось долго уговаривать, но Маша не могла не только отказать Клинскому, но и сама напрашивалась лишний раз оказать ему услугу. — Как же это получается? Прибор не действует, в нем нет управляющей платы. И, тем не менее, кто-то воздействует на сознание, скажем так, подопытных, доводя их до самоубийства. У меня два вопроса: кто и почему? — Кто и почему? — прошептал Клинский. — Канал работает в обе стороны, понимаешь, в обе! Их убивает Цацаниди. Оттуда. Маша ужаснулась. — Почему? Дрожащими руками Клинский выудил из пачки сигарету. — Пока он был здесь, на этом свете, он мнил себя Богом. Он считал, что управлять душами — его право. А теперь, когда он там, — Клинский ткнул сигаретой куда-то в направлении потолка, — он понял, что он не Бог, вернее, что Бог не он. И он уничтожает тех, кто был частью его дерзкой теории. Он всех убьет, убьет, чтобы раз и навсегда остановить эти исследования. Мне думается, что и прибор будет уничтожен. Совсем. — Иван Федорович, но вы же сами сказали, что канал — явление двустороннее. И если на одном конце Цацаниди там, то что же на этом конце, здесь, если это не прибор? — Это человек! Один из его подопытных кроликов. Вычислить его, я полагаю, будет не трудно. — Как? — Он останется последним. Жаль, но это буду не я. Тьфу ты, черт-те дери! Если Маше было наплевать на Катю Густову… Хотя, что значит — наплевать на Катю? Как раз самой Кате ничего не грозит. Но ведь может пострадать ее сын, ребенок. Последний ее ребенок, пока еще оставшийся в живых. При всем ее природном эгоизме, Маша не могла думать, что страдает ребенок, а она может помочь — и не помогает. |