Онлайн книга «День открытых обложек»
Бывшего следователя скоро подлечат и выпишут из больницы. Бывшего арестанта похоронят. Кто сказал‚ что извели всю несправедливость на свете‚ и станет теперь чисто‚ честно‚ достойно? Следователь удержится на краю болезни‚ подкрепляемый достижениями медицинской науки, по праздникам получая красочные поздравительные открытки, и в них поперек‚ размашисто: «Этот лук я буду сажать на твоей могиле...» Чтобы старея‚ обмирая‚ не забывал давно схороненного недруга. Об открытках озаботится внук арестанта‚ с которого взяли клятву‚ руку уложив на лагерный ремень: дырки на ремне гвоздем‚ до ржавой пряжки. У него подрастет дочка. У дочки будет осиная талия‚ но и она не сумеет застегнуться на крайнюю дырку‚ отправляя послания правнукам бывшего следователя‚ для которых времена деда, что Нерон и Калигулой, несостоявшееся отмщение в веках. Уходят арестанты. В прах рассыпаются следователи. Трагедии ветшают, размениваясь на многословие, неверие и споры. Сосед по Никитскому бульвару – чудом, в брежневское правление – оказался во Франции. Иссиня темные волосы. Жгучие глаза. Смех его оглушающий. Кровь цыганская, не дававшая покоя. Спросили по возвращении про самое впечатляющее. Самое впечатляющее: завлекательная, очень завлекательная девица на пляже похлопала его, громогласного, по могучей груди, уважительно сказала: «Мужик‚ ГУЛАГ!» В небе луна завалилась на спину… …в небе мешанина из невозможных звезд. Холодом тянет с далеких земель, холодом тянет от города, а наутро – глядишь – раскинулся на виду, разметался по холмам, доверчивый и прекрасный. Он провожает тебя по утрам, вытянувшись на цыпочки крайними строениями, не может распрощаться. Он ожидает к вечеру, раскидывая руки-улицы, предлагая себя в подарок, который не отнять. Город на холмах – чашей. Город в ладонях Божьих. Белый. К вечеру розовый. К ночи прозрачный. Без начала – вечный. Без конца – разный. Без забот – добрый. Без причин – грозный. Ходят по улицам люди, стоят синагоги, лепятся монастыри по склонам, и названия до перебоев сердца: Бейт-Лехем, Сион, Хеврон, – Хане чудится, что сама попала в литографию. – Чудно́, Ваня. Вот бы ты поглядел. «Как скажешь, Анечка» молчит под плитой. Ему бы теперь бугорок, травою обросший. Ему бы – Ване Рыбкину – сирень гроздьями. Буквы «ы» нет в здешнем алфавите. «Б» и «в» – одна буква. «Иван Ривкин» выбито на иврите. И камушки на плите с поминания. Интеллигентная Хана сидит на диване. Ноги поджаты. На плечах расписная цыганистая шаль. У Ханы болит сердце, но она не ропщет. – Зажралась, матушка. Стыдно жаловаться. Накушалась, небось. И глядит с пониманием на Ваню Рыбкина. А Ваня в рамочке глядит на нее. Хане тоскливо по вечерам. Хане зябко. Заглядывает на огонек Алик Сорокер, бывший парикмахер. Вдовец и ловелас с той же лестничной площадки. Алик за ней ухаживает. – Сорокер, – говорит Хана, – Сорокер-Воронер кашу варил, деток кормил... Сорокер, вы умеете готовить? – Я всё умею, Хана Семеновна, – отвечает с намеком. – Ах, – жмурится Хана, специалист по источникам. – Ах, ах, какой пассаж! Мы сидели с тобой, наслаждалися, недалече пропел соловей... – Про соловьев не скажу, а у моего сына говорящий попугай в клетке. Стоит больших денег, но сын хорошо зарабатывает и может себе позволить. – На каком языке он говорит? – На иврите, естественно. – Я про сына спрашиваю. – У сына, – говорит Алик, – полная каша. Русский с ивритом, не прогребешь. – Учился бы у попугая, – советует интеллигентная Хана. По телевизору показывают слезливую бодягу, и она смотрит через силу, до самого конца. Языков Хана не знает и домысливает вовсю. Целуются – любовь. Стреляют – вражда. Догоняют – погоня. Получается совсем глупо. – Дураки дурацкие смотрят такие фильмы, – сокрушается Хана. – Балбесы балбесские. Болваны болванские. Сидит в постели, вздыхает: – Что-то посуду давно не била... Посуду бить к счастью. Скисает от воспоминаний, расслышав: «Я помню всё, и голос милый, и ласки, ласки без конца…» Инженер Макарон за стеной млеет от наслаждения. Русские романсы. Надежда Андреевна Обухова. Сладко до слез. А за другой стеной ловелас Сорокер слушает станцию «Маяк», прогноз погоды в Москве. Трудно отвыкнуть. Володя Рыбкин – сын Ханы, хасид. В черной шляпе, черном костюме, черных башмаках. На голове ермолка. – Вова, – интересуется Хана, – у тебя траур по папе? – Траур по Храму, – отвечает Вова. – Который разрушили гои. Две тысячи лет назад. Вова учится в иешиве, подает надежды, и скоро уже, совсем близко – раввин Зеев Ривкин. У Зеева жена беременна, детей пятеро, кошерная на столе пища. В гостях у Ханы малыши не обедают, разве печенье из особого магазина, воду из стеклянной посуды, и русского языка не понимают. Курочка Ряба, сестрица Аленушка, братец ее Иванушка – не для них. Муха-цокотуха, позолоченное брюхо – тем более. – Бабушка, – говорят на иврите, – что ж ты ничего не знаешь, бабушка? Ни браху, ни тфилу, ни кидуш шабат... Цветы на тумбочке. Капельница над головой. Иголка в вене. Возле кровати сидит хасид Вова, начитывает псалмы. Хану утягивает необратимо в глубокий туннель, но она не поддается. – Главное, чтобы впереди было яркое, заманчивое, любопытное до невозможного. Есть – ты живешь. Кончилось – умер. – Я тебе помру, – отвечает Любка Макарон. – Мы с тобой на Кипр поедем. Отдыхать. – У меня теперь бессрочный отдых. Бесплатно. Ты не плачь, чужая тетка, не грусти, родная мать... Любка уходит в коридор, курит в уголке, носом в стенку. – Боженька, – просит между затяжками. – Ты бы ей подсобил... И опять потянуло в туннель, но Хана удержалась на кромке. – Вороне как-то Бог послал кусочек жизни... Сорокер! Сорокер-Воронер, поговорите со мной. – От сына еду, – сообщает Алик. – Из Тель-Авива. Хорошо устроился. Свой зубоврачебный кабинет. Люстра в гостиной, как в Большом театре. – Вы были в Большом? – спрашивает Хана. Пауза. – Как в Малом, – говорит Алик. – У сына связи. Он вам поможет. – Ох, Сорокер, Сорокер! Мне бы теперь иные связи. Не велят по милу плакать, велят вздохи воздыхать... |