Онлайн книга «День открытых обложек»
Хорошо жить в стране‚ когда от чужого горя до тебя тысячи километров равнодушия. Тут – всё близко. Все рядом. Броня опасается за своих‚ а вместе с ней‚ того не ведая‚ опасаются прочие: на этой земле короткая цепочка до погибшего или пострадавшего. (Может‚ на лестнице уже стоят с невозможным известием, вестник беды с санитаром‚ у которого заготовлено для первой помощи‚ слушают звон посуды, смех детей‚ музыку из телевизора; вот они войдут в квартиру‚ и жизнь сломается навсегда.) – Господи! Чудесны деяния Твои! Даже боль – после нее Ты даёшь облегчение. Даже муки – просветляют и очищают. Одно неправильно‚ Господи. Только одно! Родители не должны хоронить детей. Внеси изменения, и мы возрадуемся... А Броня спит у телевизора‚ видит мимолетный сон-утешитель. Снится Броне: звонит телефон. «Мама‚ – говорит Шауль‚ – всё хорошо‚ мама. Они в нас стреляли‚ но они в нас не попали…» Вокзал в Иерусалиме – тупик в Иерусалиме… …поезд дальше не пойдет. Незачем. Подкатывают голубые вагончики, сходят на перрон пассажиры, дети с солдатами. Солдаты — тоже еще дети. – За вас кто-нибудь беспокоится, ребята? За вас пора побеспокоиться. Возьму это на себя. На каменном парапете недвижно сидят подростки в черных одеяниях. Рядком. Скворцами в шляпах. Ждут автобус, который отвезет в иешиву. – Ребе‚ – вопросят в горении души. – С чего начинать? – Развязывать‚ – ответит. – Узелки неприязни. Начните – и начнется. Продлите – и продлится. Добро оборачивается злом‚ отложенное на потом. А больше ничего не скажет. Шелестит громадина-автобус с глазастыми туристами. В те места, которые принято посещать. Сидят устойчиво. Глядят задумчиво. У окна, впереди всех, улыбчивая‚ отмытая до белизны старушка, букельки из-под шапочки. На боку автобуса начертано витиевато: «И возрадуются сердца ваши». Катит по улице Танька Макарон, машина полна детей. Яир, Танькин мужик, упрямый до крайности, непременно желает парня, а Танька выстреливает одних только девок: знай, мол, нашу сибирскую породу. Возвращается с кладбища Фрида, от папы Талалая, воспоминанием застланы глаза. Пролетают стайкой, черными птицами на ветру, часто перебирая ногами, перекликиваясь на ходу, – и Вова-хасид среди них. Парикмахер Сорокер, инженер Макарон, Любочка Усталло и ее блондинчик хоронятся от глаз, себя не выказывая. – У выходцев из ваших краев, – удивляются психологи, – неясные нам настроения и психозы. – К примеру? – Примеров полно, объяснений мало. Предлагаешь: – Отметьте еще один. Давно не встречал никого на вокзале. Не высматривал в вагонах родные лица, меня не высматривал никто. Тут и ехать-то некуда. Не успел войти – выходи. – Ну, – говорят психологи. – Можно их понять?.. …видение наплывает по порыжелым рельсам, неспешно, неотвратимо, пригородным составом с немощным паровичком, где молочницы гремят бидонами по душным вагонам, молодняк подпугивает в тамбуре, дерзостно сплевывая под ноги, гнусавит под гармошку стародавний пропойца на деревянной ноге, вымаливая подаяние горестным песнопением: «Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик…» Вагоны укатываются за поворот, не удержать. Ты бежишь следом по шпалам – вспрыгнуть на подножку своей юности, но сон утекает, пыхая паром, песня утекает в угольном дыму, под лязг буферов, нестерпимую фистулу паровозного гудка: «…а он жил… с моею… же-е… ноо-ой…» Не твоя остановка там, в отдалении, на затерянной платформой в березняке, не тебе сходить на ней под комариный стон и приветственные вопли незабвенного друга, – они все теперь незабвенные, кого ни позови; и эха нет, нет эха во снах, поезд уходит, пощелкивая по стыкам, затихая на закруглении рельс: «Ах, Кла-ва, лю-би-мая Кла-ва…» Балки под ногами. Стропила над головой. Духота перегретой пыли. Чердак, огромный, раскидистый, уводит в пугающую глубину. Где песок в ящиках‚ вода в бочках‚ лопаты с щипцами с военной поры‚ тушить вражеские зажигалки‚ – ты заблудился окончательно‚ высматривая утерянное, и незаметно пересек кордоны. Столб стоит пограничный. Старик в тулупе. Берданка подпирает сзади, чтобы не опрокинулся. Он плачет от обиды, ветхий старик, слезы стекают в валенки. – Ходят, – постанывает. – Пересекают-нарушают. Им и граница не граница. – Теперь, – отвечаешь. – Можно. – Можно-то можно, – подхихикивает среди плача. – Есть и у меня законное мечтание. Пристрелить парочку. – А вы, – спрашиваешь, – с чьей стороны? Наш или ихний? – Пристрелю, а там разбирайтесь. Я выехал по принципиальным соображениям. Стращает, затвор передернув: – На нас обязанность. Внести единомыслие в здешнее безобразие. И ты двигаешься дальше. Навстречу шагает Абарбарчук, мой герой, из другой совсем книги. Дюжий, ражий, нос наперевес, с коробом на спине, складным столиком под мышкой. – Купите, – предлагает негромко, глядит мудро, улыбчиво. – Со скидкой. Он носился на виллисе, бравый капитан Абарбарчук, по завоеванной Германии, а после войны гражданка, поиски работы, неприкаянные друзья с пугаными глазами, бесконечное до озноба – кос-мо-по-ли-тизм. И танком проутюжила его эпоха. – Кто вы теперь? – спрашиваешь. – Поставщик нестандартных лифчиков? – Продавец эмоций, – отвечает неспешно и раскладывает свой товар. – Эмоций выехавшей народности. – Какая вам корысть? – Комиссионные, – говорит. – С которых не ожиреешь. Вам весело, и мне чуточку веселья. Вам грустно, и мне толику грусти. – Осталось? – интересуешься. – У вас осталось? – От такого народа, чтобы не остаться? Стоишь возле него. Сомневаешься. – Радости, – просишь. – И побольше. Руку суёт в короб, роется старательно: – Радости не советую. – Наслаждение. Вздыхает: – Наслаждение с просроченным сроком годности. – Месть. И побыстрее! – Не смешите меня, – говорит Абарбарчук. – Откуда? Возьмите сочувствие. – У самого полно… Ужас есть? – Ужас есть. Поштучно и на вес. – Легкомыслие? – Со скидкой. – Мечтание? – Бывшее в употреблении. – Что же мы? – говоришь. – Не накопили? |