Онлайн книга «День открытых обложек»
Прибегала и под дождем, промокшая, продрогшая, – переодевал в сухие одежды, высушивал волосы, дыханием обогревал ступни ног, укладывал под одеяло. «А обласкать?..» Затихала, выговаривая глазами: «Меня никто так не любил. Никто». – «Разве это любовь? Неизбывность моя». Веки опавшие. Дыхание легкое. Лежала с закрытыми глазами, нехотя опадая с вершин раскрытости, поворачивала голову, близко, на подушке, в безоглядной доверчивости, улыбалась несмелым заговорщиком, хорошея безмерно. «Не спи». – «Я не сплю». Жалели минуты. Мгновения они жалели... Спросить у костра: – Где она? Не ответит. Лишь по ночам. В изнурениях бессонницы. Видением на потолке, притянутым на зов: «Позвони мне, а я обрадуюсь…» Тень на балконе. Беззвучное появление машины, взгляд поверху – ждет ли, томится ли: кофе без сахара, ломтик брынзы, сбрасывание излишних покровов, прикосновения с переживаниями… Выслушивают со вниманием… …прикидывая свои варианты. Кому в утешение, кому в огорчение. – Теперь кто? – Теперь ты. Человек иной, откровения иные. – У меня была жена-суматоха: всё спёхом и всё не туда. Начинала – не завершала. Обещала – не исполняла. Супы пересаливала‚ салаты переперчивала‚ чаи переслащивала‚ мясо пережаривала до угольной корочки. Носки надевал непарные‚ трусы непомерные‚ рубашки не своего размера; в доме ничего не могли найти‚ кроме того‚ что не искали. Секретарша в конторе – тихая мышка – навела порядок на моем столе‚ сварила мне кофе‚ принесла пирог с вишневым вареньем‚ и я обратил на нее внимание; пришила пуговицу к моему пиджаку‚ и я к ней ушел. Месяц провел в довольстве, накормленный‚ обстиранный и отглаженный‚ а там затосковал. Мыло закупала, спички запасала, жарила мясо‚ шинковала капусту, закармливала малосольными огурчиками, и я быстро отъелся; пуговицы пришила суровой ниткой‚ надолго‚ и я от нее ушел. – Первая жена по неопытности. Вторая – по ошибке. Третью желаю по любви. Занимательно, конечно, не более того… Голос глубокий, волнующий, выволакивая себя на обозрение.: – В классе была самой маленькой. Тонконогая. Узкобёдрая. С плоской грудкой. Подружки говорили: «Дождись своих прелестей». Достает сигарету. – Дождалась... Прикуривает от уголька. – Большой‚ сильный‚ громкоголосый – меня к нему поманило. Жили шумно, беззаботно. Гости к нам, мы по гостям – выпить-закусить. Ощущение такое, все нас привечают, все нам должны. Оказалось‚ мы должны, а платить нечем. Нечем нам платить… Дымок от сигареты в руке. Дымком застлан взор. – Ложилась к тому‚ кого вообразила‚ а проснулась с тем‚ который лежит рядом... Хотелось удрать без оглядки, очень хотелось, но родился сын‚ чудо мое, откровение‚ песня моя‚ а он подрастал‚ отдалялся‚ и остается глядеть с расстояния, как уходит от тебя, он уходит… Смотрит на них, притихших у костра, не печалятся ли, – они печалятся. – Вы умеете слушать… Редкое свойство. – Умеем, – соглашаются. – Это мы умеем. – Появилась у сына подружка. Колечко в ухе‚ колечко в носу‚ платьице так коротко, что стоять в нем еще можно‚ а садиться – стыдно. И вот она в машине, на моем месте‚ а я сзади‚ я-то‚ я, которая выносила его‚ выходила‚ заработала на машину... Звенит телефон в глубинах сумочки. Вступлением к сороковой симфонии Моцарта. Долго. Безуспешно. С краткими перерывами. Шагнуть от стены к стене. Закурить сигарету. Хрустнуть пальцами. Нажать на кнопку «redial». – Караулит меня. У него терпение. Разрастается трещинка в ее голосе: – Ненавижу Моцарта… Вот телефон‚ который изобрели ревнивцы. Вот женщина‚ закрытая на сто замков‚ – не достучаться‚ не взломать затворы‚ не утянуть за собой в наготу откровений. Можно‚ конечно‚ попытаться‚ но откуда взять большую любовь и великое терпение‚ чтобы нежно‚ бережно‚ по обожженной коже?.. Приглушены ощущения. Сужены просторы воображения. Влечения – камнем на дне омута. – Всё уже совершила. Вышла замуж. Выкормила первенца. Теперь свободна. Поправляют: – Относительно свободна. Надувает губы‚ произносит неслышное «уфф...». – Когда валят лес. Валят деревья… Корни? Там, на глубине? Что с корнями? – Они усыхают. – Странно… Теперь бы жить да жить. Не делиться соками со стволом, с ветками. Которых не увидишь, не узнаешь о результатах своих стараний. Но отчего они усыхают? Отвечают: – Не о ком больше заботиться. Соглашается: – Правда. Не о ком. Только сон не идет. И дыхание рядом‚ дыхание... «Ты сильная‚ – говорят подружки. – Ты справишься». Хочется побыть слабой, а слезу не выжать... Раскрыты переплеты, перемешаны абзацы… …когда всякое доступно всякому… …и не зависит от автора. Она выходит к костру, храбрая, отчаянно независимая, в хрупкой скорлупе самостоятельности: зад – задорно вздернутый носик. Хочется и ей отбросить кавычки, как отбрасывают одежды, очень хочется. – Самолет летит‚ – говорит с вызовом‚ – колеса стёрлися. Вы не ждали нас‚ но мы припёрлися. А глаза пуганые. – Молодая‚ – решают у костра. – Первой головы не износила. Зыбкая‚ неясная с виду, в бликах-обликах. То на нее заглядываются стоматологи из роскошных машин. То подмигивают тертые таксисты с прилипшей к губе папироской. То посвистывают вослед неоперившиеся юнцы из помойных подворотен‚ столбенеют на тротуарах сластолюбцы с неутоленной жаждой во взоре‚ а то и деревенские‚ разносолами не балованные: «Зверь-баба!» – Я какая была? Строгая. Гордая. Самостоятельная. Первой в классе лифчик надела. Меня за это в совет отряда выбрали. Со мной мальчики танцевали. Обнимут – ладонь кладут на пуговки. Ходит в гости‚ ест‚ улыбается‚ произносит «О» и «Ах»‚ а сама пихает всех в дерюжный мешок с их бронзой, хрусталем, керамикой, утрамбовывает плотно‚ и узлом-узлом‚ тугим узлом‚ и на чердак‚ на чердак‚ в дальний угол‚ где ломаный хлам‚ труха-шелуха‚ мышиный помет: какое наслаждение! Выходит из-за обильного стола: «Дорогая‚ тебе плохо?» – «Мне хорошо‚ дорогой». Надушенная и наряженная‚ недоступная и соблазнительная‚ осмотренная-опробованная спереди и сзади‚ заходит в их туалеты‚ материт-проклинает по-черному‚ выплевывает из себя еду: «Не надо вашего. Не надо!..» А назавтра иная компания‚ иной туалет: «Ничего вашего! Не желаю!..» |