Онлайн книга «День открытых обложек»
«Что не едешь, что не жалуешь ко мне, без тебя, мой друг, постеля холодна...» Тося служит на почте, принимает телеграммы по телефону: «Сердечно поздравляем...»‚ «Любим, целуем...»‚ «Счастья‚ здоровья‚ успехов...», и после смены такое ощущение, как съела в одиночку огромный кремовый торт. Является порой техник по аппаратуре‚ обремененный детьми. Полбутылки белой‚ огурчики‚ ветчинка‚ чай с черешневым вареньем, от которого он употевает. На полчаса запирает комнату‚ провожает потом до метро. Техник едет к семье‚ Тося возвращается назад. А назавтра: «Ласточка моя...»‚ «Жду – не дождусь...»‚ «Тоскую по тебе‚ ненаглядная...» – Ах, Кудряшова, Кудряшова, что же с тобой будет?.. Мой нетерпеливый друг вострит глаз: – Вы Кудряшова? Губы припухлые. Глаза синие. Коса венцом. Щека кулаком подперта. – Стала бы Кудряшова, кабы Кудряшов посватал. Автору пора вмешаться, на то он и автор. – Вот, – советую другу. – Шанс тебе. Не упусти. – А почему я? – спрашивает подозрительно: не впихивают ли ему негодный товар, гнилье-отходы? – Ты у нас озабоченный. Тебе первому. Подумал. – А ну покажись. Стоит у костра, себя показывает. Полный у нее порядок на всех фронтах. – Приняла бы. Набанила поначалу. В постель уложила... Мой друг заерзал в сомнениях: – Да нам не с руки. – Всем не с руки, – вздыхает. – А годы уходят... И в плач. Тихой слезой. Лицо бледное. Глаза красные. Нос запухший. Губа дрожит. – Ах, Патрикеева, Патрикеева, до смерти тебе смерть… Ей бы приткнуться хоть к кому, получшеть заметно, захохотать по-девчоночьи, чтоб синева в глазах – бездна шалая, коса трепаная, кофта продувная, губа вспухшая, зацелованная. Сесть с милым в машину, хоть с Кудряшовым, хоть с Патрикеевым, похмельной, ликующей, времечко свое нагоном нагнать, и машина вприсядку по проселку. Мой друг потупляет взор, женские томления ему нестерпимы. – Чтоб ты знал… Чтобы все знали! Я к ней, может, в гости приеду. Переписываться, может, буду… Стон прошел над водой. Долгий, предолгий выдох. Жалобный и манящий, нескончаемым журавлиным клином. Луна сунулась над верхушками сосен, дорожку проложила по озеру, и на том ее берегу руки простертые, стоны призывные: приходи и бери. Мой невозможный друг полыхнул огнем: – Зовут... Меня! Полез было с косогора. – Не пущу. Утонешь! – Да я вплавь... Я мигом... Смешок понизу. Тоненький, тоненький. – Поплыви, поплыви давай... Скажи прежде, кого поминать. Глядим: что-то забелелось в воде, в полосе лунной, заполоскалось у берега. Забоялись, затихли на тропе. – Русалка, – говорит мой друг. – Да она в одежде. – Значит, утопленница. Поднимается снизу, на ногу легка. Рубаха мокрая, длинная, облепила-пропечатала. Стоит перед нами, глядит жгуче, смаргивает редко. Грудь пышная, стан гибкий, талия тонкая, лицо бледное, волосы ручьем до поясницы: красы и соблазна невозможного. – Куда собрались? – Туда, – отвечает мой друг, – где нет нас. – Эва, – говорит, – далёконько. А он уж поплыл от видимых прелестей, бурно взыграл чувствами, забормотал в озарении: – Русалка. Она же купалка. Водит хороводы, плетет венки, играет пылью. Средство от нее – полынь. – Я не русалка. Но идет к тому. – Темните, гражданочка. – Темню, гражданин. Стон прошел над водой, яростный и призывный. Озеро зыбью поморщилось. Клики проявились отдельные. – Она поор-ченая... Мы жа... не в пример... лууучша... – Бабы, – объясняет. – С текстильной фабрики. Безмужичье у них, вот и зазывают. Вася-биток, и тот опасается. Теперь долго не утихнут, вас учуяли. И пошагала проворно. Друг за ней, за белой ее рубахой, которая мелькает проворно, заманивая без возврата. Через кусты колючие и сучки цеплючие, через стебли мясистые и буреломы непролазные, через гниль заваленных стволов, хруст сухого валежника – и нет ее. – Гражданочка! – кричит вослед. – Не насмотрелись, адресами не обменялись… Валится на траву, слезливый от наплыва чувств: – Меня. Никто. Не любит. Никто-никто. Одного меня. – Ошибаешься, – говорю. – Тебя все любят. Все-все. – Нет. Я знаю. Всех любят, а меня нет. – Любят, – настаиваю. – Тебя любят, даже чересчур. – Чересчур! – обижается. – Всех сколько влезет, одного меня чересчур! И хорошо. И пускай. Меня не должны любить. – Должны, – говорю, слабея, не в силах разорвать паутину. – Тебя одного. – Замолчи! Ты меня унижаешь… А с того берега стон над водой, прощением и прощанием. Этот стон у нас... как-то зовется? Плач баб по мужикам – загубленным, сбежавшим, спившимся, незаведённым, не завезённым, поманившим, поматросившим, сгинувшим, постылым и неотложным… Шевеление у костра... …тихое покашливание. Неизбывный интерес к волнующей теме. – ...тут к нам училку прислали. Красы ненаглядной. Раз только такую видал, на обертке на ненашенской… Перебивают: – Тебя звать-то как? – Терешечка. – Терешечка? – Терешечка. Гулящий детинка. С лица молод, телом нескладен, голова копной трепаной, брюхо – хороводы вокруг водить. – По ночам к ей бегал, у избы постоять. На улице караулил. У школы. Увижу – глаза тупит, шаг прибавляет. Засмеяли меня: «Куда тебе, дураку, чай пить! У ей жених есть, директор школы, не тебе, навознику, чета»... Косолапый. В раскорячку. Сапоги невозможного размера. Шагать – ямины оставлять на пути. – А я: «Ну и пусть директор. Я ее сню зато, училку нашу». – «Чеего?..» – «Сню, – говорю. – Закрою глаза и сню». Смех пошел по селу: Терентий училку снит. Да по-разному. «И мы попробуем. Такая баба – грех пропускать». Не пошло у них. Я сню, один я на всю деревню, у мужиков никак… |