Онлайн книга «День открытых обложек»
Он был чистюлей, Моня Зильберман, и Маня это учитывала. – Зловредная ты старушонка, – отчитывал ее. – Всё-то ей неможется. – Антипка беспятый, – бурчала без злобы. – Вот ужо позову правнука – он те на раз кончит... Правнука у Мани не было. Правнук сгинул еще в Порт-Артуре, его японец на штык насадил. К отчизне ревностью горя, За веру мёрли и царя… Были у Мони и темные рубахи, но Маня порвала их на тряпки. Одну рубаху он припрятал и пропадал порой на пару дней: то ли в подъездах ночевал, то ли на скамейках, но и на новом месте ему хотелось сбежать. Куда-то и от кого-то. К ним мы еще вернемся, к Моне и Мане, упомянем только одно. Моня Зильберман отбрасывал не свою тень. Или тень отбрасывала не его. Что вызывало подозрения и наводило на размышления… Автор этих строк ехал в такси по московским улицам. Был поздний вечер. На улицах темновато, темновато в машине. Шофер не признал в пассажире его национальной принадлежности, высказывался на еврейскую тему с обстоятельной откровенностью. – Ты ко мне домой приходи, – говорил. – У меня они на стене наклеены. В сортире, в черных рамочках. Сплошные Изи. Из газеты вырежу – сладость. На толчке сижу – наслаждение. Приехали. Автор расплатился, спросил: – Всех наклеишь, за кого примешься? Сказал без раздумий, ответ готов издавна: – Найдем за кого. У нас татары непочатые. Взревел мотором. Пропал за углом. «Деточка, – упрашивала бабушка Хая, – не ругай глухого», а я шагал домой, проговаривал яростно: – Неужто им ненавидеть больше некого?.. Ходил по комнате – не утихал: – Не впутывайте меня в свои неудачи. Это вам не поможет… Вскидывался без сна на постели: – Можно утомиться от восторга. Злобному не умаяться от злости, от несчётных ее применений… Тысячи лет моя судьба. Тысячи – ваша. Отчего не устаете, ненавидящие меня? Ненавидящие всех за стеной квартиры, за околицей деревни, за границей своего понимания? Скудоумие неприязни, тупой медный лоб, хмель разрушения в помыслах, – но нет в тебе ответного зла, нет панциря-преграды‚ за которым можно отсидеться. Сказал таксист-армянин, ночью, на Шаболовке: – Вы добренькие, евреи. Якшаетесь с немцами. Мы туркам не простим. Никогда… Давно это было, а, может, не очень… …какими мерками мерить, – я заболел и болел долго, беспросветно, с одышкой и тупой болью. Лежал в постели‚ боясь шелохнуться‚ но при первом шевелении тяжкая рука укладывалась на сердце‚ комок взмывал кверху, затыкая горло. И тогда ко мне позвали старого врача. Косматого, кустистого, с лучистыми глазками, похожего на деда-лесовика из дремучих чащоб. – На что жалуемся, молодой человек? – Не живется, доктор, ну никак… Уложил на спину, ощупал и обстукал, оглядел и обнюхал, приник ухом к груди и замер надолго, вслушиваясь с закрытыми глазами. Его лицо оказалось рядом с моим лицом. Его дыхание было неощутимо. Из носа торчали кустики седых волос. Сеточки мелких морщин напоминали старинный‚ побывавший в долгом употреблении фарфоровый сосуд. Приоткрыл глаз, кольнув лучиком, спросил врасплох: – В Израиль не собираетесь? – Собираюсь, – ответил не ему, а самому себе, завершив мучительные колебания. – Я собираюсь… Всякий предмет находится там, куда он движется. Человек – там, куда он стремится. Сентябрь 1973 года. Прикиньте сами, сколько протоптано с той поры, куда, с кем и зачем. Мы подали документы на выезд и решили съездить в Армению. Вечером, на исходе дня Йом-Кипур, узнали по радио, что Египет и Сирия напали на Израиль. Первые новости настораживали, вызывая опасения, и мы просидели до ночи у приемника, перескакивая с «Голоса Америки» на «Би-Би-Си», с «Би-Би-Си» на «Немецкую волну». Наутро улетели в Ереван, гуляли по его улицам, ездили по окрестным монастырям, но вечерами, в гостинице, включали маленький приемник, сквозь шум и треск слушали «Голос Израиля», прорываясь через заглушки. А город жил своими интересами. На Ереван, да и на всю Армению надвигалось исключительное событие. В те дни футбольная команда «Арарат», чемпион страны, вышла в финал розыгрыша кубка СССР и имела все шансы сделать «дубль», стать дважды победителем в один сезон. Футболисты играли прекрасно, и болельщики с нетерпением ожидали матча. Одно обсуждали, от стариков до мальчишек. Об одном говорили. Подошел финал розыгрыша кубка, «Арарат» – «Динамо» Киев, улицы опустели, город вымер: все приникли к телевизорам, вся Армения. А мы с женой сидели в гостиничном номере, прорывались через шумы и заглушки, чтобы услышать новости из Израиля. И вдруг весь город заревел: «Арарат» забил гол. Весь город вздохнул тяжко: «Арарат» пропустил мяч в свои ворота. Опять заревели: два – один! И затихли, не смея верить, надеяться, боясь спугнуть надвигающуюся победу… И был финальный свисток. Победой закончился матч. «Арарат» выиграл, и в Ереване – да и по всей Армении, наверно – началось невообразимое. На балконы выскочили люди. На крыши выскочили люди. На тротуары и мостовые. Стреляли из ружей. Гудели автомобильными гудками. Кричали единым воплем. Пели. Танцевали. Шагали стихийными колоннами, размахивая флагами. Не час, не два, всю долгую ночь… И в этом чудовищном шуме – посреди выстрелов, гудков и песен – я лежал на кровати, навалив на ухо подушку, пытаясь поймать по плохонькому приемнику известия войны Судного дня. Весь следующий день мы ходили по городу, а они пили, пели, целовались и пожимали друг другу руки, старики в кафе и на уличных скамейках милостиво принимали поздравления, – торжество малого народа, который на футбольном поле победил народ другой… Мы подали документы на выезд, тайное стало явным, и к нам сразу пошли: храбрые среди бела дня, боязливые поздним вечером. Они садились на стул, поглядывали с диковинным удивлением, жадно выпытывали подробности. («Ой, – сказала старая еврейка, – пусть Додик на вас взглянет. Ему будет интересно».) И каждый непременно спрашивал: – Почему ты едешь? Ну почему? Такая квартира! Такая работа! Такие возможности!.. Расторгли договор. Вернули сценарий. Через пять месяцев ожиданий вызвали в ту самую организацию и объявили: мой выезд «противоречит государственным интересам». И начались годы отказа. Иссякли доходы. |