Онлайн книга «День открытых обложек»
Шагаешь упорно, настойчиво, пробиваясь через цеплючие ограждения, стучишь – не достучаться, кричишь – не докричаться, никто не проглядывает в окнах твоих видений. И вот, наконец: тяжкие шаги, проламывающие половицы, грузный детина в сатиновых шароварах, в майке-сеточке, звучно щелкает замком. – Кого? – спрашивает сурово, затыкая проход тугим пузом. – Я бывал в этом доме. Написал о нем. Может, вам интересно? – Нам неинтересно. Но ты проходишь коридорами своих снов, где затаились жильцы, готовые огородиться локтями, гикнуть в единый миг, ошеломив нежелательного гостя, а детина топает следом, выталкивает наружу сетчатым пузом-поршнем. – Нет твоего, – ненавистно. – И не было. Видение уходит, более не потревожив. Прощание с домом, в который не вернуться… Они умели паковать вещи, мои далекие предки. У них был богатый опыт изгнаний, из века в век, из страны в страну: хорошее качество не от хорошего прошлого. Меня проверяли два дня. Дотошно, смена за сменой. Видимо, поступило указание. Старый проверяльщик, едкий и язвенный от хронического недоверия, водил по подушке особой хреновиной, а она тихо попискивала. – Есть у тебя золотишко, – тихо радовался таможенник. – Есть, есть... Подушку отложили в сторону, и пока шла проверка, он водил по ней хреновиной, подпугивал ненароком, растягивая наслаждение, молодел, казалось: – Есть золотишко. Есть... Пришла Тамара. Принесла мне поесть. – Что ты туда запрятала? В чертову подушку? – Я не запрятывала. Подушку просветили рентгеном, ничего не нашли, стали заколачивать ящики. – Смеешься над стариком, — бормотал проверяльщик, сникший от неудачи. – Хихикаешь в душе. Зубы скалишь. Надул, провез золотишко... – Отец, – хотелось ему сказать. – Тебе лечиться надо. Молоко получать за вредность. Сколько же тебя обманывали, отец? Золота у меня не было. Была кинопленка, на которую отснял рукопись, – ее не углядели. Рабочие заколотили ящики, отвели в сторону, сказали с намеком: – Старались, сам видел. Не побьется, не поломается. Выложил деньги из кармана, показал: – Мне платить еще. За багаж в «Шереметьево». Больше нет, так что решайте сами: сколько вам, сколько в аэропорту. Они посовещались, рабочие, у них был богатый опыт. – Половину нам, – решили, – остальное туда. После долгих проверок вышел из таможни с пустым чемоданом. На площади трех вокзалов стояли такси, до которых требовалось дойти. Метров сто, не больше. Сел на чемодан – сил не стало, сердце разрывало болью который уж день, нитроглицерин почти не помогал. «Вот помру на чемодане, – подумал, – куда мои денутся? Когда деньги за кооператив потрачены, вещи на таможне...» Силы откуда-то появились, малые силы, и до такси я дошел. Проводы были нелегкими, без надежды на встречу… …в отказе от обжитого, обласканного, в отрыве от близких, затаившихся в глубинах подмосковного кладбища. Они ушли к полуночи, друзья мои, а к рассвету – шести не было – опять поскреблись в дверь. Последнее утро. Торопливые – не удержишь – минуты. Мы одевались, умывались, ели на кухне, а они стояли и смотрели. Говорили порой ненужное и бессвязное. Давали советы, которые невозможно выполнить. Мешались в проходах, запоминая. Понесли вещи. Провожающие столпились на улице. Мы обошли опустевшее жилье, постояли, попрощались, потушили свет. Прошлое погасло насовсем. Прошлое – мрак. Но остались островками любимые места мои. Лица родные, места памятные, бульвары перехоженные, обтроганные руками, глазами, чувствами. Всё осталось – не заберешь с собой. Всё мое – не отнимешь… Складень хотел взять, медный, литой, лики на нем затертые, – складень не пропустила таможня. Казак на коне из крашеного дерева, длиннолицый и долгоносый, с ружьем за плечом, с кожаной уздечкой, прибитой гвоздиком к лошадиной морде. Казака провез обманом. Библия с чердака, мышами изгрызенная. Библию отреставрировали за мой счет, подклеили, одели в переплет. При выезде оценили ее в двадцать пять рублей. – Да я ее спас! – возопил. – Сгинула бы на чердаке! – Гражданин, не нарушайте естественный процесс. Пошел. Заплатил. Вывез. На таможне их было пятеро. Кожедёр, Сучий Потрох, Худой, Драный и Пастьпорванский. – Зачем тебе? – и брякнули боталом. – Корове, – говорю, – привешивать. – У тебя там будет корова? – Как знать. Посомневались. Посовещались. Кликнули начальника. Зыристого мужичка с пузатым портфелем. – Ну, ну, – сказал укоризненно. – Лежал, лежал, сорвался да побежал. Попрошу отгадку на выезд. – Не знаю, – говорю. – Я, наверно? – Снег, – хохотнул. – После зимы. А ботало мы вам не выпустим. Железяку прежде вынем. В багаже не положено брякать. Отогнули лепесток, вынули железяку, и ботало замолчало. Мы улетали, как из окружения, под обстрелом взлетной полосы. Из Москвы в Вену, оттуда в Израиль. Мы приземлялись, и нас выделяли в толпе по пристальному, напряженному взгляду. Через пару месяцев сказали: – У тебя теперь нормальные глаза. После вдоха-выезда – долгий, предлинный выдох. Вживанием в Иерусалим, Богом надышанное пространство. Которому и люди не нужны, дома с машинами: убери всё – Иерусалим останется. Купол неохватный над головой. Дымка туманная, трепетная. Горы укутаны шалью невесомой. Город задает вопросы. Город предлагает загадки. Жители заложниками у него, ищущие, обретающие и теряющие, которым не распознать значительного за обычным, – жители того не знают или не хотят знать. – Тебе хорошо, – сказал американский еврей. – Не вернуться. А я третий раз приезжаю, не могу прижиться. Мне было хорошо. В те годы не пускали назад, да и теперь нет необходимости. Разве что на похороны или по делам. Встретил христианку из Голландии. Был ей Глас указующий: |