Онлайн книга «День открытых обложек»
Каждому дарован свой час… …редкостный, неповторимый – не упусти его. Проходят дни. Утекают недели. Подступает миг, заранее негаданный, чудом явленным по телефону: – Забери меня. И он бежит. Едет. Снова бежит. – Челове на исходе! Торопится на свидание! Это хотя бы ясно? – Это ясно. И это замечательно. Всё меньше нежданностей на пороге обитания, даже смерть не вызывает удивления, но теперь, но вот... Луна выкатывается над головами. Небо бездонное, темнее синего. Стена Старого города, подсвеченная к вечеру. Покой и безлюдье. Она ожидает на скамейке, тайная его подруга. Садится рядом. Ладонь кладет на ладонь. Молчат. Обвыкают после разлуки. Седоголовый, кареглазый, подростковый на вид, в растерянности от позднего счастья, и светлоокая, иного возраста, глаза бездонные, нараспашку, в пробой чувств, оставляя навеки в ослеплении. Хочется ее защитить, очень уж раскрыта! Хочется уберечь – от кого?.. Такой захлёб! Таких чувств! Седоголовому не под силу. Сосны вокруг, прямоствольны, высокомерны, неспешно покачивают верхушками, разглядывая странную пару. Привалившись к дереву, сидит музыкант, издавна не молодой. Вскидывает трубу к небу, зажмурив от усилия глаз, хочет докричаться, вернуть ту, которая ушла: «Dance me to the end of love…» Умоляет, западая на ноте: «Dance me… Dance me… Dance me…» И стаканчика рядом нет. Нет стаканчика для подношений. – Не уйду отсюда. От неба – темнее синего. От сосен. Скамейки. От глаз твоих... Хочется повиниться перед ней из-за сроков, ему отпущенных. Хочется что-нибудь подарить, хочется всё подарить, начиная с самого себя, – но куда, куда отнесет щедрые дары, требующие разъяснения своим появлением? Где-то надышано возле нее, кем-то населено: плащ на вешалке, головы на постели, тапочки на полу в ночи хрупкого согласия… Тянет позвонить в неурочный час, глаза в потолок, отблеск фонаря в лихорадочном нетерпении, – окатит холодным безразличием: «Абонент временно недоступен». Ликующий старик нежен и светел, старик опечаленный прост и задумчив. Темнеют ее глаза. Требовательны, огромны от слез. Нависает над ним – и умоляюще яростно, сжимая кулаки: – Обещай десять своих лет! Десять, не меньше!.. – Я попробую. Не сыскать его доли. В ее будущем. – Уведи, – просит ее. – Уведи подальше от привычных обыкновений, выкажи мне неведомое. Тут родилась, выросла, полюбила – город тебе откроется. Слушает, склонив голову. Волосы падают на лицо, закрывая глаза. Войти в чью-то память, как шагнуть за раскрытую обложку, которая не помеха, – берет за руку, тайная его подруга, ведет за собой. К стенам, оглаженным ее руками, к тротуарам ее шагов, звукам, запахам. Редкие машины высвечивают фарами. Странниками шагают по улице, которая днем называется Яффо, а ночью меняет имя. Ветер гоняет по асфальту прозрачные пакеты, самые отчаянные из них лихо взмывают к небесам, с шуршанием уносятся за крыши. Обвисает доска у подъезда: «Памяти тех, которые были счастливы в этом доме». Кошка на мусорном ящике – цвета угольного, испепеленного – провожает взглядом. Голова маленькая, глаз безумно зеленый: сторожкий, мускулистый зверь, горло готовый порвать за право на объедки. Подступает минута затаённых видений. Стены отбрасывают тени давних строений, разобранных за ненадобностью. Поворот налево отправляет их направо, поворот направо возвращает назад. – Куда теперь? Пара туфель поперек тротуара. Черных. Тупоносых. Начищенных гуталином. С язычком и без шнуровки. Шел прохожий и шел, а потом разулся, дальше пошагал босиком. Или в носках. – Туда, – решает она. – Вслед за ним. Сворачивают в ту сторону, идут, поспешая, хотя торопиться им некуда, держатся за руки заблудившимися детьми, оглядывая окрестности. – Мы не потерялись? Улыбается: – Пока нет. Узкий проулок меж каменных стен, двоим не разойтись. Страж на входе произносит пароль: – «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых…» Продолжи. Она продолжает: – «… и на пути грешников не стоял…» – Теперь ты. Седоголовый завершает: – «… и в собрании легкомысленных не сидел…» – Проходите. Идут дальше. Забираются в дворы-закоулки. – Что я сказал? Тому, на входе? – Первый псалом Давида. Самое начало. – Я же его не знаю. – Теперь знаешь. Дверь открыта. На пороге стоит мужчина, лица не разглядеть. – Нам сюда. Магазин деревянных игрушек, открытый ночью. Зайчики на витрине. Солдатики в красных шапках, изготовившиеся к бою. Сороконожки на крохотных колесиках. Чисто. Тесно. Неспешно шелестит вентилятор. Посреди магазина примостилась на стуле старушка. Бусинки насыпаны в подоле, она их перебирает негнущимися пальцами, по сторонам не глядит. Мужчина немолод. В глазах нет надежды на лучшее. – Вот сидит мама моя. Не слышит, почти не видит. Живет в себе, настоящего не приемля, казалось бы, для чего? Но я улыбаюсь ей, она улыбается: мы довольны. Кот с барабаном на прилавке. Мышонок. Утка с утятами. Седоголовый шепчет: – Он кто? – Еврейский папа Карло. От него ушел Пиноккио. Улетел за океан. – Куплю мышонка. Его порадовать. – Он не продаст. Папа Карло подтверждает: – Купить нельзя, но поиграть разрешается. Посидеть в домике или на лошадке. – Мне на ней не поместиться. Не привести ли внучку? – Привести можно, даже необходимо, но вряд ли вы нас найдете. Магазин игрушек «Katz & Co». Катц перед вами, а «Co» – моя мама. Мы же Минтц, Швартц и Шультц. Чтобы покупателя запутать. Он вздыхает. Они вздыхают. – Почему ночью открыто? – спрашивают. – Потому и открыто. Закрывают магазин от поздних покупателей, а к нам и без того не придут. Возникает вопрос: какова наша прибыль? Возникает ответ: никакая. По правилам арифметики: плюс-минус, доход-расход, давно пора умереть. Но мы живы, нам с мамой хватает. Он огорчается. Они огорчаются. |