Онлайн книга «День открытых обложек»
– Камень топаз. Помогает сдерживать порывы плоти. – Знаю‚ – отвечает без усмешки. – Потому и ношу. Промелькивает в глазах, на единый миг, анфилада потайных пространств‚ куда можно отправиться и не вернуться назад. Голос глуховатый‚ с трещинкой‚ эхо скрытых глубин и потаенных страстей‚ гулкая пустота безмерного колодца‚ сберегающего воды на дне. Боре нравится эта женщина, даже очень, но возраст, что делать с возрастом? – Будь я помоложе... – Будь я постарше, – слова окрашены обещаниями. – Готовься. В следующем появлении на свет будет у нас роман. И Боря готовится. Проходят двое – густота синевы на щеках‚ носы с горбинкой‚ кривоватые ноги обтянуты джинсами, в которых не умещается мужское великолепие. Один говорит другому, глаз не отрывая от гривы смоляных волос, ног с дерзким подъемом, от линии тела вознесенной: – Когда вижу такую женщину, снова начинаю ненавидеть ашкеназов. – Почему‚ Дуду? – Это их раввины отменили многоженство. Кому оно мешало? – Давно отменили‚ Дуду. В десятом веке! – С тех пор ненавижу. Появляются запоздавшие гости со страниц. Из одинокого своего затворничества. Общее привлекают внимание. Издавна больные, калечные от рождения, с телесными огорчениями, не приведи Господь! Кисть подвернута. Спина согнута. Нога с ногой вразнобой. Говорливые, потревоженные, перекликиваются друг с другом: – Возьмем рыбу в тесте… – Курицу по-китайски... – Пару салатов... Они даже танцуют, те, которые могут. Которые не могут, топчутся на месте в мучительной неуклюжести, продираясь через накопленную застенчивость, не в ладах с музыкой, с немощными своими телами. Но им нравится, им очень нравится; когда музыка умолкает, танцуют без музыки. Задумчивый страдалец, самый из всех увечный, в недугах души от натужного потока мыслей, – слезы его проливные, задавленные, отстоявшегося отчаяния: – Букашки-таракашки, жучки-козявочки… Их и не видно по малости, а у них – крылья. Крылья!.. К нему спешат. Его утешают. – Мамеле… Тателе… Намучились вы со мной! Мамеле, тателе… А вот и молодая пара: влюбленность видна с расстояния, не утаить. Ноги у нее слабы. Голова у него велика. Она двигается нестойко, с видимым усилием, робко ему улыбаясь, а он забегает вперед на десяток шагов, поворачивается, шагает навстречу, задыхаясь от ощущений. Чтобы приблизиться, притронуться, промычать мало различимое – языку не поместиться во рту. Но она понимает, она его понимает… Девушка исчезает по неотложной потребности, а он бродит меж танцующих, лучится счастьем, призывая порадоваться за компанию, слюнка стекает на подбородок. Она возвращается, принарядившись, шарфик на шее, браслет на руке, и он спешит к ней по залу, притронуться и промычать свое. Опечаленный старик взглядывает на них неотрывно, в тоске по чувству. Грустно ему, неукладисто, унылость обвисает на плечах, не снести одному. «Неприютный ты у меня, – скажет ему ликующий. – Нашел кому завидовать». – «Понимал бы…», – скажет в ответ. Ходит по залу мужчина… …легкого, с вида, подпития, с бутылкой в руке. – Попрошу уважить. Садится за стол. Разливает по бокалам. – Праздник! У меня праздник. Закончил выплачивать ссуду на квартиру. Двадцать годков‚ понимаете‚ двадцать! – Поздравляем‚ – говорят ему. – Поздравления приняты. Не объявить ли этот год юбилейным? Развесить знамена‚ произвести салют с балкона, прислать самому себе корзины цветов, выпустить памятную медаль с надписью по кругу: «Не опасайтесь больших расходов. Опасайтесь малых доходов». Видно‚ что человек под градусом‚ но уважения к себе не теряет. – Неделю гуляю. И еще буду. Попрошу почтить. Чокаются. Отпивают по капельке. Нюма не держит паузу: – Спрашивал прежде, спрошу и вас: почему уехали оттуда? Отвечает незамедлительно: – Евреи улетали. Кругом пустело. Подрастет доченька, а жениха не отыщешь. Вновь берется за бутылку: – Доченька замуж выходит. За доченьку следует выпить. Мрачнеет. Отставляет бокал. – Родился непоседой, с рюкзаком за спиной. Хотел обойти здешние края – и двадцать лет отсидел на работе, не сбежать. Ссуда все жилы вытянула. – Она же закончилась. – Доченьке надо помочь. Влезаем в кабалу, еще на двадцать лет. Взглядывает внимательно‚ не переживают ли. Они переживают. – Сворачиваем знамена. Отменяем юбилеи. Для доченьки можно и потерпеть. Уходит к другому столу. Размякший от жалости к самому себе. Доносится оттуда: «Попрошу уважить...» Гремит музыка. Зашкаливают децибелы. Ицика с Ципорой усаживают на стулья‚ поднимают к потолку‚ кружат в танце: радостно до слез, и проглядывает далеко-далеко. Боря Кугель отплясывает посреди зала‚ выбрасывая на сторону тощие ноги с раздутыми коленками. Нюма Трахтенберг не танцует, Нюме хочется, чтобы и его закружили на стульях, только пока не с кем. Сутулится за столом старушка-бродяжка, явившаяся без приглашения. Сумки стоят на полу. Локти топырятся на стороны‚ оберегая завоеванное пространство. Беззубые десны трудятся над куриной ногой. – На черный день копишь? Пышнотелая соседка дрожжевой сытости опасливо отмахивает ресницами, оглядывая страховидную старуху: – Коплю... – Дура. Чернее не будет. Догладывает куриную кость‚ подбирает гарнир до невидной крошечки‚ допивает сок из бокала. – Дети есть? – Есть. – Храбрая какая… Мужчина с брюшком‚ напрыгавшись до упаду‚ отваливается на спинку стула. Его не устраивают нынешние министры‚ экономика с биржей‚ евреи-арабы‚ прочие несообразности, – возможно‚ он прав. – Балаган‚ – говорит. – Кругом балаган. Везде и во всем. Голосовал за левых. Голосовал за правых. За дурацкий список‚ который никого не представлял и никуда не прошел. Торчал перед телевизором‚ выуживая по всем каналам, выбирал омерзительных единомышленников и терял преданных друзей. Это его раздражает. Вгоняет в неизлечимые неврозы. Пятнами покрывает от аллергии. – Перестаю доверять себе. Опыту своему. Убеждениям с привычками. Если не способен отличить идиота от нормального человека, значит, идиот – это ты. Его слушают с интересом. |