Онлайн книга «День открытых обложек»
Улыбка ее, подобие вымученной улыбки: – Не вычерпала тебя, муж мой, лет не достало. Не вычерпал ты меня. У нас хорошие воспоминания, береги их… Вечером приехали из больницы, вошли в опустевшую квартиру. – Хочу быть один, – и сыновья ушли. Один. Без Тамары. Без ее долготерпения, утешения и веры. «Уложи горе под подушку. Переночуй с ним, и станет привычней...» Не стало. Сон свалил к ночи, но под утро, часу в седьмом встал на пороге Шауль из соседнего дома: – Почитайте… Рав Йосеф Дов Соловейчик, «От отрицания к утверждению». Сидел. Клонил голову. Переворачивал страницы. «Еврейский Закон не одобряет молчаливого безразличия к мертвому. Он хочет услышать крик отчаяния, увидеть горячие слезы… Скорбеть, испытывать чувство великой утраты – очищающее переживание. Напоминает гордому, суетному, себялюбивому о пугающем факте, который хотелось бы забыть…» Тихо в комнате. Глухо на улице. В мире глухо. «Человеческая реакция на смерть – стон боли и ужаса. Потерпев поражение от рук смерти, человек впадает в черное отчаяние. Он побежден, его молитвы отвергнуты, он заброшен, одинок, начинает сомневаться в смысле собственного существования…» Не ел, не пил. Читал дальше. «Когда скорбящий произносит кадиш – поминальную молитву: ”Да возвеличится и освятится великое Имя Твое”, он провозглашает примерно следующее: конец жизни хоть и уродлив, страшна могила, мы не сдаемся, мы продолжим дело наших предков… Жизнь приобретает вневременную ценность, если мы участвуем в передаче традиции». Закрыл книгу. Пообещал вослед: – Теперь я за бабушку. Потом были похороны… Она ушла в те времена‚ когда машины еще покрывали чехлами‚ защищая от солнца. Ушла и унесла с собой теплоту души настежь‚ а без нее – верная тому примета – не стало и мелковатых ящериц‚ которые не переводились в доме‚ прошмыгивали деловито под ногой‚ забирались под подушки. Скажут тебе: – Всевышний насылает бедствие, чтобы увеличить награду в грядущем мире. Скажешь в ответ: – Свобода выбора‚ есть она у меня или нет? – Есть у тебя‚ как ей не быть? – Верните ее, ушедшую. А награду в том мире сократите. Скажут на это: – Да ты‚ брат‚ кощун… На вершине горы‚ на обширной ее ладони, как подняли к глазам для внимательного рассмотрения. Узкий проход привычной тропкой, в глубины каменных наслоений. Шуршит целлофан от усохших букетов. Ржавеют стаканчики поминальных свечей. Буреет пыль на плитах. Провожать надо тихо. И уходить тихо. Лежать в общем ряду, отработав свое. Тишина подступает после ухода, незачем ее нарушать. Ряд захоронений. Два ряда. Мимо камня с впечатанным детским рисунком. Где трава зелеными почеркушками. Домик с оконцами. Лучистое солнышко в уголке, малышка, руки раскинувшая каждому, имя укрытой под плитой, детскими каракулями – Ора. Те, которые в могилах, тоже заселяют эту землю, они тоже. Еще ряд. Еще два ряда. Записка придавлена камнем. От ночной росы намокла бумага‚ размылись чернила‚ буквы протекли к земле‚ в землю, вглубь просочившись для прочтения: «…состоится в зале…» Приглашение бабушке. На свадьбу к внучке. Еще пара рядов. Имя-фамилия на плите, магендавид поверху. Рядом мое место. На горе. Под сквозистым облаком. Обзор на все стороны, синева, покой, высокоствольные кипарисы в почетном карауле. А после дождя воздух промыт, прозрачен: встанешь на носочки, разглядишь дальние страны. Молчу. Напитываюсь тишиной. Раньше родился, раньше бы мне и уйти, – шепнула на уходе: – С тобой было не скучно… Высшая для мужчины награда. По проходу несут носилки с очередным постояльцем. Всхлипывают передние от утраты своей‚ насупливаются в середине процессии: «Ты несешь‚ и тебя понесут»‚ переговариваются крайние‚ должно быть‚ о своем. – Меир‚ – всхлипывает на прощание вдова. – Лежи тихо‚ Меир. Хватит уже... Читают кадиш. Кладут камушки поверху. «Прости нас за всё‚ неумышленно сотворенное...» По весне буйно, в ряд, зацветают акации, вскормленные на слезах, щедро осыпают надгробия лиловыми колокольцами; по осени, освободившись от семян, стучат створками опустевших кастаньет. Оттрепав ветви за непослушание‚ ветер утихает в купах деревьев‚ оглаживает их бурчливо. И отсюда‚ с высоты‚ обрываются книзу крутые уступы, долины в горах – не охватить взором‚ лесом поросшие склоны‚ контуры поселений‚ воздух‚ солнце‚ холодок в горле. Шагни – и в полёт. Камень отмыт от пыли, чтобы не спеклась на жаре. Мы с сыном стараемся, была бы довольна, чистюля. Стоим. Разговариваем, – внимает ли нам из иного места пребывания? Мучается, должно быть, не в силах вмешаться, дать совет или остеречь – оттуда виднее. Ей не увидеть меня, стареющего. Мне не увидеть ее в иных обликах. На плите плоский расписной камушек, омытый дождями. Внучка принесла. – Де-ду-шка… Расскажи про бабушку. Которая меня не дождалась. – Она хотела. Но у нее не получилось. Рядом, на месте моем, лавр на толстом стволе, безжалостно укороченный до малого размера. Мы его подрезаем, но он не желает сдаваться, выпуская ветви. Заново и опять заново. – Живет, пока я живу. Молится, должно быть, за мое долголетие… Сторож у шлагбаума поднимает руку, вглядывается в лицо: – С тобой всё в порядке? – А с тобой? – У меня всё нормально. Отвечаю с заминкой: – И у меня… – Молодец. Проезжай давай, не держи других. Со своего балкона вижу через долину ту гору. Те кипарисы. Громоздятся подпорные стены‚ террасы раскиданы на возвышениях‚ камень сходится с камнем – без бинокля не разглядеть, шоссе в изножье кладбища, муравьиной тропой, по которому таракашками бегут автомобили под неусыпным кладбищенским надзором. А Ляпсус на полке, возле кровати, глаза давно нет, ухо обвисло, бусинка носа затерялась, единственный свидетель наших взлетов и падений, шепота в ночи и плача от боли, – надену бордовую юбочку на руку, один палец вставлю ему в голову, два в лапы, и прикроем глаза, он и я, вздохнем оба. |