Онлайн книга «День открытых обложек»
– Куда тебе? – В центр. – Садись. Подвезу. Сажусь. Едем. Через пару минут тормозит, заливается обильными слезами. – Отец… – рыдает. – Умер вчера… В Бейт-Шемеше… Хоронить не на что… Выглядит прилично. Одет по погоде. Машина в порядке, чехлы на сиденьях, игрушка болтается под зеркалом. Горе у него, горе!.. Понимаю, опять попался, не в первый раз. Там были люди, на остановке. Почему непременно выбирают меня? Лезу в карман. Достаю кошелек. – Мало… – говорит он, не переставая всхлипывать. – На похороны не хватит. – Больше у меня нет. – А чек… – усмотрел в кошельке сквозь слезы. – Выпиши мне чек. – Чек есть, – отвечаю. – Денег в банке нет. Слезы пуще. – Поройся в карманах… Сказать бы: – Поплачь у другого. Но я выделен среди прочих. Роюсь в карманах, выгребаю мелочь ему на ладонь. Рыдания прекращаются. Слезы не текут. Понимает, хитрец, больше с меня не возьмешь, говорит деловито: – Надо поездить. Понимаешь, отец умер. Хоронить не на что. – Понимаю, – говорю. – И мне не на что. До центра доехать. – Попроси у кого-нибудь. Он уезжает, я остаюсь. Вдали от автобусной остановки, до которой шагать и шагать. Настроение поганое. Одно в утешение: в кармане рубашки лежат десять шекелей, которые утаил. Через месяц стою на остановке. Снова он. Выделяет среди прочих, приветлив и обаятелен. – Куда тебе? – В центр. – Садись. Подвезу. Повод, который грех упустить. Сажусь. Едем. Снова тормозит, заливается обильными слезами. – Отец… – рыдает. – Умер в Бейт-Шемеше… Хоронить не на что… Спрашиваю: – Сколько у тебя отцов? Смотрит сквозь слезы. Узнаёт, должно быть. – То, – говорит, – был мой отец. Теперь отец жены. Улыбается. Я улыбаюсь. Лезу за кошельком, достаю двадцать шекелей. – Мало, – объясняет. – Надо двести. – Больше у меня нет. И ухожу. Есть у меня, есть и больше, однако до коих пор?.. Притягиваешь проходимцев, автор, у которых в запасе тысяча способов выжимания жалости‚ поневоле становишься скрытен и подозрителен, – но вот‚ на остановке перед светофором взглянул некто, истощенный‚ страждущий еды или наркотиков‚ обошел стороной‚ воззвал к водителю по соседству. Что-то неладно с тобой‚ друг мой, чем его оттолкнул‚ какие приметы проступили на лице? Это обеспокоило. Светлеет. Легкой сквозит прохладой... …ты выходишь за порог, канатом тянет назад, в ухоженную для тебя привычность, но ты – через силу – первый ступаешь шаг, за уши тащишь себя, силком и за уши, лишь бы не поворотить назад. Можно вернуться, восстановить нарушенное, связать разорванное, но жалко пройденного, прочувствованного, жалко написанного. Ты окончательно потерялся в пространстве, и теперь тебе значительно легче. Остановится машина. Опустится стекло: – Не подскажете? Улица Реувена Шари. Ответишь с готовностью: – Налево. Затем направо. Реувен Шари – который отбил Аннету у моего отца. В Одессе‚ на Успенской улице‚ жила Аннета‚ красавица Аннета, что похоронена в Иерусалиме, на Масличной горе. – Ах‚ Аннета‚ Аннета... Отец прогуливался по улице в новенькой кожаной тужурке‚ ладный и приметливый‚ Аннета следила за ним сквозь тюлевую занавеску‚ а родители следили за Аннетой. Эта тужурка у меня в Иерусалиме. Тужурке – сто почти лет. И запах подкладки, легкий, слегка различимый, нашего шкафа на Никитском бульваре… Реувен женился на Аннете и увез в Палестину. Мы приехали через полвека, послали открытку: вот и мы тут‚ здравствуйте‚ госпожа Аннета. Назавтра появился приземистый крепенький водитель на приземистой крепенькой машине – Реувен Шари. Сказал бодро‚ с вызовом: – Где мой соперник? Объяснили ему: соперника нет‚ соперник остался на кладбище под Москвой‚ и мы поехали к Аннете. У нее были натруженные руки‚ тряслась голова. Перебирала фотографии моего отца до преклонных его лет‚ выискивая прежнего‚ ладного и скрипучего‚ который проглядывал сквозь тюлевую занавеску‚ а Реувен прохаживался по комнате‚ искоса посматривал на соперника, повторял с вызовом: – Я интереснее. Я значительно интереснее… – Кандель, – сказал старый еврей. – У тебя, Кандель, еврейская душа. Если бы… У отца была еврейская душа. А точнее, одесская еврейская душа. Одесситы меня поймут. Фишл, его отец, снимков после себя не оставил. Фрима, его мама, дом содержала в разумении‚ мужа в почтении‚ детей в чистоте. Ставила на стол серебряный бокал для благословения над вином, вышитой салфеткой покрывала субботние халы, зажигала свечи в дедовских подсвечниках‚ – век просвистел над головой‚ всё слизнул‚ ложечки на память не оставил… Кончилась Гражданская война. Взывали газеты: «Вперед‚ товарищи! Все на работу! Отдыхать будем после!» Но пришла безработица в Одессу‚ и судьба сыграла в рулетку‚ раскинула на отца игральные кости: переехал в Москву‚ встретил маму‚ родил меня с братом‚ а не ушел без возврата в гетто на Слободке, вслед за братьями-сестрами, не погиб в Доманевке или Богдановке. По вечерам он гулял по Никитскому бульвару‚ гулял по Тверскому, от Тимирязева к Пушкину. Проглядывал Страстной монастырь за плечом поэта‚ колокольней своей и куполами; затем монастырь не проглядывал, снесли без задержки‚ а отец всё ходил и ходил по бульварам, пил возле ларька сельтерскую воду: с малиновым сиропом – пятачок. Поэт? Не был он поэтом. Мыслитель? Не был мыслителем. «Не взыскуй вещей сокровенных»: не взыскивал. «Принадлежи к преследуемым‚ не к преследователям»: принадлежал. А профессией не обзавелся‚ должностью‚ партийным хотя бы билетом – прокормить семью. Открываю Краткую еврейскую энциклопедию, а там фотография: «Пасхальный седер в Москве, 1960-е годы». Стол для мужчин. Стол для женщин. Тарелки с едой. Графины с вином. Маца. А вот и отец у стены‚ белая ермолка на голове. |