Онлайн книга «Советская литература: мифы и соблазны»
Дом предназначен на слом. Извините, Если господствуют пыль в нем и мрак. Вы в колокольчик уже не звоните. Двери распахнуты. Можно и так. Все здесь в прошедшем, в минувшем и бывшем. Ночь неспроста тишину созвала. Серые мыши, печальные мыши все до единой ушли со двора. Где-то теперь собралось их кочевье? Дом предназначен на слом. Но сквозь тьму, полно таинственного значенья, что-то еще шелестит по нему. Мел осыпается, ставенка стонет. Двери надеются на визит. И удивленно качается столик. И фотокарточка чья-то висит. <…> Ну-ка, взбежим по ступенькам знакомым! Ну-ка, для успокоенья души крикнем, как прежде: «Вы дома?.. Вы дома?..» Двери распахнуты. И – ни души
[104]. Высоцкий пишет свою «Песню-сказку о старом доме на Новом Арбате» (1966). Это еще более жестокое произведение, настоящий поэтический триллер: И вот рабочий – тот, что дом ломал, — Ударил с маху гирею по крыше, А после клялся, будто бы услышал, Как кто-то застонал Жалобно, жалобно, жалобно в доме. И на этом кончилось что-то главное. И скоро здесь по плану реконструкций Ввысь этажей десятки вознесутся – бетон, стекло, металл… Весело, здорово, красочно будет. Но только жить в этом будет нельзя. Потому что это дом, из которого ушла душа. Как пишет Высоцкий во второй части диптиха: Траву кушаем, Век на щавеле, Скисли душами, Опрыщавели. А когда же это началось? …Видать, был ты долго в пути И людей позабыл. Мы всегда так живем! — отвечают страннику хозяева старого дома. Поразительно, до какой степени точно Высоцкий угадал картину вырождения, измельчания постперестроечной, да и сегодняшней России: Да еще вином Много тешились, — Разоряли дом, Дрались, вешались. <…> И припадочный малый – придурок и вор — Мне тайком из-под скатерти нож показал. Только сейчас придурок и вор уже не нож покажет, а донос или очередную духовную скрепу: Испокону мы — В зле да шепоте, Под иконами В черной копоти. Старый дом – дом, в котором нет больше души. И герой Высоцкого, «башку очертя», отправляется искать место, «где поют, а не стонут, / где пол не покат», «И где люди живут, – и как люди живут». Да, нынешняя Россия омерзительна, но у нас есть память о великих делах, о великих победах, и мы когда-нибудь еще будем прежними. Хотя я уверен, что мы прежними уже никогда не будем, но так хочется подхватить эту тему Высоцкого! Нет, мы можем! Нет, мы должны! Да нет, всем есть путь, разумеется! Да, мы сейчас на мели, но потом: Всем нам хватит земли, Этой обетованной, желанной — И колумбовой, и магелланной! Вот на этом посыле изначальном, что страна может и должна быть себе равна, что где-то в нас еще живут идеальные резервы будущего преображения, – на этом весь Высоцкий. На памяти о войне, о великих исторических параллелях, которые у него присутствуют постоянно. Но ностальгией по прекрасным и правильным временам проникнут и блатной цикл Высоцкого, цикл, который я ставлю выше его военно-патриотического цикла. Виктор Пелевин когда-то сказал: – Сегодня в России сакральные тексты могли бы быть написаны только на блатной фене, потому что это последний язык, за неправильное пользование которым могут убить. Иными словами, блатной язык – это последняя сакральность. Звучит ужасно, но тем не менее блатные песни Высоцкого – это песни о том мире, где добро и зло еще что-то значат, где живут еще настоящие чувства. Конечно, Высоцкий прекрасно понимает, чего стоят все эти чувства, чего стоит жалобная, всегда слезливая блатная романтика: У нас любовь была, но мы рассталися: Она кричала и сопротивлялася
[106]. Мы понимаем, что́ это за любовь, но при всем при том абсолютно верим в ее подлинность: Весна еще в начале, Еще не загуляли, Но уж душа рвалася из груди, — Но вдруг приходят двое С конвоем, с конвоем. «Оденься, – говорят, – и выходи». Я так тогда просил у старшины: «Не уводите меня из весны!»
[107] Представление о настоящей любви появилось у Высоцкого на фоне тотальной девальвации тогдашней любовной лирики. Она настолько сентиментальна, настолько соплива, это такая асадовщина и щипачёвщина! Полное ощущение, что лирический герой хочет исключительно держать за руку лирическую героиню, иногда, может быть, целовать след каблука. Но Высоцкий внес в этот мир настоящую брутальность, которая всегда сопутствует настоящему лирическому чувству: У тебя глаза, как нож: Если прямо ты взглянешь, Я забываю, кто я есть и где мой дом. А если косо ты взглянешь — Как по сердцу полоснешь Ты холодным острым серым тесаком. Я здоров, к чему скрывать! Я пятаки могу ломать, Я недавно головой быка убил. Но с тобой жизнь коротать — Не подковы разгибать, А прибить тебя морально – нету сил! Вспомни, было ль хоть разок, Чтоб я из дому убёг? Ну когда же надоест тебе гулять? С гаражу я прихожу, Язык за спину заложу И бежу тебя по городу шукать. Я все ноги исходил, Велосипед себе купил, Чтоб в страданьях облегчения была. Но налетел на самосвал, К Склифосовскому попал, Навестить меня ты даже не пришла. <…> Ты не радуйся, змея, Скоро выпишут меня! Отомщу тебе тогда без всяких схем. Я те точно говорю: Остру бритву навострю И обрею тебя наголо совсем
[108]. Вот настоящая трагедия: ведь он же мог этой «острой бритвой» ее пришить, но не может! Потому что любит. Поэтому он обреет ее «наголо совсем», и ситуация получит нестандартное лирическое разрешение. И самое косноязычие, самая неловкость, педалированная Высоцким всегда очень старательно, самая двусмысленность всех этих выражений работают на их подлинность, как, например, в одном из лучших его лирических стихотворений «Татуировка» (1961): |