И я продолжал проводить с нею все свободное время. Между нами установились своеобразные отношения — нечто вроде нежной дружбы. Какая бывает, вероятно с бывшими, но состарившимися любовниками. Через некоторое время мы отбросили в общении мешающие контакту отчества. Хотя пока еще оставались на «Вы».
Сектор — вернее, начальник и Мироненко, — недоумевал. И, кажется, ждал от нас чего-то недоброго.
Иногда мы вместе уходили с работы. Проходили, держась под руку, несколько кварталов по заснеженным улицам. Ее прикосновение была мягким и нежным, и даже сквозь шубу я чувствовал тепло. Шагая с Виолеттой, я на несколько минут испытал иллюзию не-одиночества. Казалось, что я — не я, а совсем другой человек, ведущий другую и в общем счастливую жизнь…
Это продолжалось несколько минут — до ее трамвайной остановки. Я ни разу не пытался проводить Виолетту домой. Потому что так сложилось с самого начала. Она знала обо мне практически все; я не знал о ней ничего. Но это было неважно. Важным казалось то, что около нее я не одинок.
Потом я возвращался домой — в темную, неуютную квартиру, из которой практически выветрились остатки семейного тепла. Там меня не ждал никто, кроме водки. Зато она ждала всегда. Я выпивал пару рюмок — и жизнь, как гениально подметил Хемингуэй, становилась почти такой, как прежде.
И казалось, не все потеряно. Шел декабрь — четвертый месяц Инниной стажировки, которая подходила к концу, хотя летом и казалась вечностью. Я знал, что теперь уже скоро вернется — моя жена, и у меня изменится и станет действительно прежним…
* * *
Тучи над моей головой постепенно сгущались.
Начальник практически не давал работы, а я теперь и не просил. Хотя я все еще и не уходил отсюда, теша себя решимостью, но все-таки зная, что работа пока есть и с голода я не умру. И я карябал понемногу разные записки, делал кое-что даже для его монографии. Левая рука не желала писать ровно, и мне приходилось перекладывать ручку туда и сюда, неизменно бинтуя запястье по совету Виолетты. Она же точила для меня карандаши, потому что и этому я не научился.
Все чаще, оторвавшись от стола, я исподтишка глядел на начальника. Он был всегда занят: постоянно перекладывал машинописные листы, сверял отчеты и еще бог знает какие документы. Раньше я не задумывался о серьезных вещах. Все вроде казалось простым и ясным. Я был обычным инженером, хоть и выручал весь сектор работой над ответственными чертежами. Мироненко — старший инженер, он дорабатывал прибор, уже который год пытаясь довести его до серийного производства. Звезд с неба не хватал, но было несомненным, что рано или поздно он своего добьется и пойдет дальше. Начальник делал кандидатскую диссертацию, взяв за основу ту самую монографию, над которой работал. На его счету имелось несколько серьезных приборов, к нему приезжали консультироваться из других городов. Он работал много, хотя и чисто для себя, а не на задания сектора. Прежде я его в общем уважал. Правда, Илья Петрович всегда отличался некоторой вредностью и изрядным занудством, но это ему прощалось. Все-таки он имел результаты.
Но сейчас привычные представления стали рушиться, не выдержав испытания. Начальник повел со мной борьбу — мягкую, но беспощадную борьбу на выживание — от слова «сжить со свету». Он понимал, что просто так меня не уволить, поскольку я всегда мог доказать, что получил травму по вине НИИ. И избрал более хитрый путь: стал оставлять без работы, чтобы я не выдержал, как включенный в сеть трансформатор с разомкнутой вторичной обмоткой, сгорел и ушел сам. С чисто деловых позиций он, конечно, был безусловно прав. Нашему маленькому сектору требовался именно квалифицированный исполнитель, который доводил бы до ума сложные чертежи. У Лаврова и Рогожникова не хватало квалификации, дополнительной ставки не предвиделось, а я умер как чертежник. Начальнику оставался единственный выход: убрать меня и взять другого. Такого же квалифицированного — но работоспособного. С точки зрения производственной это казалось справедливым. А с человеческой?
Когда я смотрел кино, где волевой главный конструктор увольнял чертежницу, у которой часто болел ребенок, а на ее место брал энергичного работника, у меня не возникало сомнений в его правоте. Ведь ракеты, в самом деле, не могли ждать… Но когда нечто подобное, хоть и не на столь высоком уровне коснулось меня — меня, единственного и неповторимого на свете… — то стало далеко не бесспорным.
И начальник казался бездушным механизмом в рабочем процессе. Стоило чуть дольше задуматься о производственной необходимости, как мысли упирались в собственную жену. Которая ради науки — то есть собственной производственной необходимости — фактически бросила меня на выживание. Для нее перед наукой все было мелким… Включая мужа. Я не позволял себе думать об этом. И считал время, оставшееся до конца декабря; и уверял себя, что Инна приедет. Что будет со мной к новому году, я не ведал. Знал лишь, что сокращение мне не грозит, поскольку тогда начальник потеряет ставку. Значит, я мог еще думать и пить кофе с Виолеттой.
* * *
И все продолжалось, и разговоры наши становились откровеннее.
Как-то раз она вдруг сказала:
— Послушайте, Евгений… Послушайте, Женя… Мне это выканье уже надоело. Буду звать тебя просто Женя и на ты, не против?
— Нет, разумеется. Конечно, Виолетта! Зовите, как вам угодно.
— Только давай и ты тоже самое. Никаких «вы» и полных имен. Зови меня так, как зовут немногие оставшиеся настоящие друзья. Ведь ты мне друг, правда?
— Правда, — ответил я, и это в самом деле было так.
— И зови меня просто Вета, ладно?
Я улыбнулся нерешительно; это означало уже последнюю степень близости.
— Ну что ты так на меня смотришь, Женя? — усмехнулась она. — Или я уже такая старая, что меня нельзя назвать уменьшительным именем?
— Нет, что вы… Что ты, нет. Если… тебе нравится, то пожалуйста.
— Конечно нравится. Просто ты еще молодой и не понимаешь, как приятно женщине моего возраста, когда ее называют просто так…
— Ладно, попробую… Слушай… Слушай, Вета — заварим еще кофе?
— Конечно, — просияла она.
Что ж, — подумал я, — «Вета» звучит очень даже неплохо. И мы стали звать друг друга по-свойски. Правда, пока только за шкафом. Но тем не менее я понимал, что наша дружба волнует начальника. Я слышал такое выражение — «дружить против кого-то». И начальник, конечно, осознавал, что мы с Виолеттой дружим именно против него. Со мной все было ясно; а она, хоть и крайне сдержанная во всем, что касалось ее жизни, несколько раз говорила вскользь, сколько обид и притеснений претерпела в свое время от начальника. И хотя мы абсолютно ничего не предпринимали, он подозревал недоброе. Однажды он вскользь проехался по нашей парочке, всерьез назвав нас «бинарным боеприпасом».
— Каким-каким? — перепросил Лавров. — Я слышал такое слово, но не понимаю.
— Это такой снаряд, который составлен из двух безвредных веществ.
