Онлайн книга «Муравечество»
Мы все смеемся. — Короче. Мы подрались, и я, чтобы защититься, ну, забил его насмерть. — Спасибо, Б., — говорит Эл. — За то, что вновь пережил этот кошмар. Знаю, это нелегко. — Затем копам: — У вас еще остались вопросы, ребята? — Нет, комиссар Раппапорт. Комиссар Эл Раппапорт! Ну конечно! — Ладненько, — говорит комиссар Эл Раппапорт, — тогда позволим вам, очаровательной парочке, вернуться к своей жизни. — Спасибо, Эл. Эл обнимает Лори (?). — Дело не в том, что он клоун, Лори. Это мы знаем точно. Это еще что значит? — Спасибо за эти слова, Эл, — говорит Лори (?). Дело не в том, что он клоун, Лори? Дело не в том, что он клоун, Лори. В голове почему-то включается тревога. О черт. Клоунесса Лори! Так Лори — это Клоунесса Лори? Я присматриваюсь к ней и пытаюсь представить в клоунском гриме. — Что? — спрашивает она. — Ничего. Эл обнимает меня. И уходит вместе с полицейскими. Мы с Клоунессой Лори, наверное, какое-то время смотрим на дверь, словно вдруг испугались остаться наедине друг с другом, словно из-за этого ужасного события между нами разверзлась какая-то пропасть. — Наверное, нам лучше попытаться уснуть, Сюсипуся, — говорит она. — Ладно. Хорошая мысль. — Мне очень жаль, Малыш Милыш, — продолжает она. — Тебе, должно быть, та-а-ак тяжело. — Да ничего. — О-о-о, Дружок-Пирожок, — говорит она и заключает меня в объятья. — О-о-о, — отвечаю я. В спальне я смотрю, как она раздевается. Она довольно хороша, и я чувствую, как натягивается ткань пижамных штанов. Вдруг осознаю, как я рад, что родился в Соединенных Штатах во времена, когда мне могли провести обрезание во взрослом возрасте в Ожоговом центре имени Ожега и Шрайбера. Так она не заметит, что я не еврей. Это возвращает к вопросу о ермолке. Можно ли снимать ее перед сном? — Ты не знаешь, где я оставил компьютер? — спрашиваю я. — Я бы хотел кое-что погуглить. — Там же, где и всегда, — говорит она. — А, хорошо, — говорю я. — Спасибо. Я выхожу из комнаты. — Ты куда? — спрашивает она. Я возвращаюсь. — За компьютером? Она закатывает глаза. — Что с тобой? — достает его из прикроватной тумбочки. «Моя сторона кровати!» — думаю я. — Прости, — говорю я. — Еще не пришел в себя и думаю, что останусь таким несколько дней, а то и до конца года. — Мой бедный мактостик, — говорит она и обнимает меня. — Ох, — отвечаю я. — А сейчас я понимаю, что даже не могу вспомнить пароль! — Ха, — смеется она. — Глупый Б.! Это же твое прозвище для меня! — Ха! — соглашаюсь я. — Смешно… Детка. И смотрю на нее. — Ты смешной, — говорит она. Я решаю не снимать кипу. Это в его духе. Хорошо, что он уже был в пижаме, так что я хотя бы знаю, в чем он спит. Если она спросит, почему я ложусь в ермолке, скажу, что просто забыл. Из-за стресса после жестокого убийства, которое совершил для самозащиты, из-за смерти нашей любимой куклы осла. Правдоподобно. Она поверит. Я забираюсь в кровать. — Ты ложишься спать в ермолке? — спрашивает она. — Забыл, — отвечаю я, отстегивая ермолку и отправляя на болванку для париков на тумбочке — полагаю, она здесь для этой цели. — Просто забыл, — продолжаю я, — после убийства, которое совершил для самозащиты, а также гибели ослика. Спокойной ночи. Ложусь. — А как же твоя вечермолка? — Что-что? — Вечермолка. Я гляжу в потолок и вздыхаю. Это почти что того не стоит. — Что-что, еще разок? — говорю я. — Похоже, потрясение затронуло и память. — Твоя ермолка для сна. — А, точно. Что-то я совсем уже! — говорю я. — Видимо, это я такой рассеянный из-за событий вечера. Еще раз, где она у меня? — Тумбочка. Верхний ящик. — Точно. Я выдвигаю ящик — и вот она, клетчатая и фланелевая, с резинкой — видимо, для подбородка. Надеваю. Она на удивление удобная, а моя макушка действительно стынет по ночам. Я выключаю свет и укладываюсь на подушку. — Спокойной ночи, Голубок, — говорит она. — Спокойной ночи, Клоунесса Лори, — пробую я. Она меня целует. Она Клоунесса Лори! И это ее прозвище! Губы у нее милые, теплые и мягкие, со вкусом зубной пасты и — я немало причмокиваю губами и прощупываю языком нёбо для определения вкуса — блинчиков? Наверняка не скажешь, но я возбуждаюсь. Обычно еврейки меня не привлекают. Это просто вопрос вкуса; не антисемитская позиция. Но клоунесса-еврейка — другое дело. Не могу сказать, что понимаю почему. Прихожу к выводу, что если буду докапываться до причин, то это повредит моему сексуальному успеху, так что забываю обо всем, кроме тела этой клоунессы. Погружаясь в новое переживание, начинаю чувствовать себя им, начинаю чувствовать, что все-таки нашел свое законное место в мире. Как учит нас поэт, разве может быть неправильным то, что кажется таким правильным? Ее удивляют мои решения в сексе. Похоже, у нее с моим Двойничком выработалось что-то вроде программы. Возможно, я — то, что доктор прописал, как сказали бы остряки. И мне приходит в голову, что, может, в этой семье не все так безоблачно, что, может, в таких обстоятельствах правильное решение — представить свою истинную личность. Может, эта женщина готова к переменам. Может, я та самая интрижка на стороне, о которой она мечтает, но никогда не решится. Может, мне все-таки не придется покупать книжку Ростена [158]. Придумаю для нее новое прозвище. И ей понравится. Может, «сучка». Может, это ее заведет. По ходу дела разберемся. Чувствую, что она податлива, что я как муж для нее — на коне. На том самом, на котором я никогда раньше не был в отношениях с женщиной. И я кончаю. Ох как я кончаю. Переворачиваются земля и небо. Даже сильнее, чем с Олеарой. Сильнее, чем в подъезде Цай. Сказать по правде, ее это даже слегка пугает. Потому, что мой оргазм сильнее и мужественнее, чем у ее супруга? Потому, что это слишком быстро, она не готова, сама не закончила? Не знаю, но, когда ты на коне, верить надо в первое. Я достиг оргазма в самый правильный момент, а это достигло идеального результата в ее теле. — Это просто… прекрасно, — говорит она. — Рад, что тебе понравилось… сучка. — «Сучка» я говорю очень тихо. — Что? — переспрашивает она. |