Я наклонилась, чтобы поднять его и не смогла удержаться, чтобы не пробежать глазами по строчкам.
Это была докладная. Очень гневная, хоть и целиком выдержанная в сухом официальном стиле, чье содержание очень удивило меня. Докладная гласила:
Первому проректору Консерватории
Вилмара Аберга Мироносца
Лорду Маркасу Двейну
Кастеляна мастера Вилея Имона
докладная записка
Я, мастер Вилей Имон, с прискорбием и негодованием вынужден сообщить Вам, что, направляясь вчера, (первого дня первого осеннего месяца), из малого концертного зала в свой рабочий кабинет, проходил мимо музыкального кабинета номер триста сорок семь. Привлеченный странными звуками, вынужден был наблюдать вопиюще безнравственное и безответственное поведение олламов Консерватории, вверенных Вашему попечению. Означенные олламы предавались развратным действиям, приспособив под свои нужды концертный рояль (1523 года изготовления, мастерской «Каландея», инвентарный номер 463975), не найдя ничего лучше, чем усадить девицу на клавиши инструмента филеем.
Личность девицы опознать не удалось, ибо оллема, скорее всего, из первокурсниц, но имя ее, уверен, легко сможет назвать юноша, в котором я с немалым разочарованием узнал оллама Грейнна, студента четвертого курса исполнительского факультета. При необходимости, могу самостоятельно опознать нарушительницу, для этого достаточно лишь взглянуть на оллем этого года набора.
Будучи застигнутыми на месте преступления, парочка раскаяния не проявила, слушать порицаний и требований явиться в Ваш кабинет не пожелала, а грубо и бесцеремонно сбежала.
Данная ситуация, помимо законного негодования, вызывает у меня два вопроса:
Кто дозволил олламам ровнять Консерваторию с борделем?
Каким образом, лицам, настолько лишенным уважения к Искусству и сему учебному заведению, удалось пройти отбор на обучение в Консерватории Аберга?
В связи с чем, хотел бы рекомендовать:
Оллему, после установления личности, с испытательным сроком перевести на факультет более низкой наполненности дара, с ограничениями по допуску к изучению базовых предметов на время испытательного срока. Ибо она лишь приступила к обучению, силу и ответственность еще толком не осознала, но уже осведомлена о них, и, следовательно, пренебрежение демонстрировала осознанно.
Оллама Грейнна исключить без права восстановления с последующим запечатыванием дара.
Ибо, на мой взгляд, столь аморальное, безответственное поведение среди олламов, что будут в перспективе наделены немалой силой и властью, свидетельствует о полном неуважении к инструменту, Искусству, учебному заведению, в стенах которого им выпала честь пребывать, и собственному дару, что является признаком профнепригодности и может привести к печальным последствиям в будущем. И пресекать подобное следует жестко и безжалостно.
Под всем этим текстом стояла личная подпись мастера Имона и сегодняшнее число. Изумленная я с некоторым, но вполне безобидным запозданием протянула листок его владельцу, который принял его, буркнув «спасибо» и вперил обличающий взгляд в секретаря.
- Уважаемый мастер Имон, вы не позволите мне ознакомится с содержанием бумаги? – все так же осторожно спросила Милдред.
- Да пожалуйста, если вам так угодно! Мне скрывать нечего! – возмущенно ответил старый мастер и положил докладную на стол леди Уорд.
Та без лишней порывистости и спешки придвинула бумагу к себе и вчиталась. По мере прочтения ее лицо становилось все более удивленным, а брови неумолимо приближались к волосам. К окончанию чтения Милдред отчего-то закусила губу, а потом незаметно для негодующего и бормочущего себе под нос едва слышные ругательства мастера бросила на меня быстрый лукавый взгляд. Я слегка покраснела. Милдред догадалась, что с содержанием докладной я успела ознакомиться, но выдавать меня не стала. Приняв суровый вид, она положила лис перед собой и произнесла:
- Да, мастер Имон, я согласна с вами. Это вопиющее дисциплинарное нарушение. Первым делом, когда проректор освободится, я передам ему вашу докладную.
- Уж будьте добры, леди Уорд, передайте, - громковато сказал мастер Имон.
- Что передать? – раздался голос цвета горького шоколада с другой стороны.
- Докладную, лорд Двейн, - в унисон ответили секретарь и мастер-кладовщик.
- Что за докладную? – нахмурился Маркас Двейн. – Милдред?
Леди Уорд поднялась и, приблизившись, вручила ему бумагу, после чего вернулась на свое место, откуда и стала наблюдать за выражением лица начальника. По мере ознакомления оно становилось все более хмурым, к вящей радости и удовлетворению мастера Имона.
- Вот значит как, - тяжелым, не предвещающим ничего хорошего голосом произнес проректор, дочитав бумагу.
- Именно так, лорд Двейн. Надеюсь, вы не подозреваете меня в клевете?! – ответил на, по большому счету, риторический вопрос старый мастер.
- Нет, мастер Имон, ни в коем случае. Я благодарю вас за своевременно донесенную информацию и обещаю, что виновники будут наказаны, - твердо и весомо произнес Маркас Двейн.
- Я очень и очень на это надеюсь, проректор! – с видом ангела справедливого возмездия кивнул мастер.
Перед тем как покинуть приемную проректорского кабинета, разгневанный и оскорбленный до глубины души мастер выплеснул все свое возмущение и ярость. Он говорил, что ему все равно, кто с кем спит, но такое вопиющее неуважение его коробит! Возмущает до глубины души! И он хочет... нет, он требует от студента Грейнна подобающего уважения к инструменту!!! И если оллема не заботится о своей репутации - это ее будущее и ее выбор, но заботиться об инструментах консерватории, дающей ей образование, она обязана! Он акцентировал внимание то на том, что рояль - имущество Консерватории, и пусть купят свой, и на его клавиши сажают задницами своих подруг и занимаются с ними своими безнравственными делами, то на том, что музыканты, олламы, В ПРИНЦИПЕ позволили себе столь омерзительное неуважение к инструменту.
Мастер-кладовщик требовал мести и вселенской справедливости для Грейнна, и в его понимании справедливость заключалась в моральном уничтожении оллама силами преподавательского состава, входящего в дисциплинарный совет. Его бы воля, разъяренный мастер потребовал бы для проштрафившегося студента смертной казни, и в какой-то степени понять его было можно. В своем прочувствованном монологе старый мастер пояснил категоричность собственной позиции: он ведь был не только кладовщиком, вот уже сорок лет он служит в консерватории и бережет, холит и лелеет вверенные ему инструменты, лечит их, латает, дает новую жизнь, возвращая возможность звучать, он знает каждый изгиб, каждую струну, каждую заделанную трещинку. И тут парочка не обремененных принципами студентов приспосабливает его детище под плацдарм для поцелуйчиков! А что дальше?! Детей на подшефном ему рояле делать начнут?! Закончат свое мерзкое дело осквернения предмета искусства?!
