Нотариус объявил, что сумма основного долга и проценты по ней будут сию минуту погашены и что после оплаты процентов и издержек у вдовы Кадоре останется сумма в три тысячи восемьсот восемьдесят франков, которые покупатель сейчас и выплатит ей, причем по каким-то непонятным, сугубо нотариальным причинам «без ведома подписывающего сей акт нотариуса»
[41].
Лу-Папе счел своим долгом подняться со стула и повернуться спиной к нотариусу, для того чтобы передать непосредственно в руки вдовы Кадоре причитающуюся ей сумму, действуя строго по правилам, то есть «без ведома нотариуса».
Обменявшись подписями, участники сделки вместе вышли из нотариальной конторы, однако Лу-Папе тотчас распрощался с «продавцом», ссылаясь на то, что ему надо навестить старого друга: на самом деле ему претило идти через весь город рядом с облаченной в траур женщиной и девочкой, бесслезное отчаяние которой было каким-то совсем не детским.
В тот же вечер, затворив все ставни и наглухо заперев дверь на засов, Лу-Папе с Уголеном устроили настоящий пир, празднуя успех.
На столе стояли две банки сардин в томатном соусе (открывая их, глухонемая изрядно порезалась), равиоли прямо от торговца колбасными изделиями и великолепная баранья нога. Все эти богатства Лу-Папе привез из Обани, поскольку столь дорогостоящие покупки нельзя совершать в деревне во избежание лишних разговоров. Кроме того, припасено было две запыленные бутылки: бережно откупоривая их, стараясь не встряхивать, чтобы не поднялся осадок, Лу-Папе спросил:
– Знаешь, что это за вино?
– Из винограда «жакез»?
– Да, причем из того самого, который мой отец посадил в Пастане.
– Ну и ну! – восхитился Уголен. – Значит, ему столько же лет, как и мне.
– Совершенно верно! В год твоего рождения мы оставили для тебя тридцать бутылок. Это вино мы пили в день твоего первого причастия. Остальные бутылки я храню к твоей свадьбе. Но сегодня праздник: Розмарины наши, и впереди, может быть, тебя ждет богатство.
– Наверняка! Итак, с чего начнем?
Они с улыбкой поглядывали друг на друга, гордые тем, что им по карману такие дорогие городские яства.
Лу-Папе очень медленно, как и подобает обращаться со старым вином, наполнял стаканы, и всякий раз, прежде чем пригубить черное вино с родных холмов, они чокались. Терпкий вкус вина приводил их в восторг.
Это почти священнодействие не сопровождалось разговорами: им доставляло удовольствие слышать в тишине ободряющий хруст хлеба с золотистой корочкой, а чтобы выразить переполнявшие их чувства, им было достаточно взглядов.
Однако после равиоли пришлось подождать, пока глухонемая подаст баранью ногу, которую она нанизала на вертел и подвесила над углями очага в самую последнюю минуту. Отрыжки, которыми они нарочно обменялись, свидетельствовали
[42] о том, что пища на высоте, затем Лу-Папе завел с племянником разговор на интересующую их обоих тему:
– Куренок, ты вчера мне сказал, что мы вынем затычку только после того, как они уйдут. Это неправильно! С этого нужно начать, причем не теряя ни минуты.
– А почему?
– Я обдумал этот вопрос и немножко беспокоюсь. Родник закупорен уже почти три года. А что, если он нашел себе другой путь? Или окончательно пропал?
– Ой, Пресвятая Дева! – перепугался Уголен. – Не расстраивай меня, от твоих слов равиоли застряли на полпути!
– Погоди! Пропал… вряд ли. Но вот ведь что: вода наверняка проложила себе другой путь. Так оно ведь и есть, я ничего не придумываю. Я тут прикинул кое-что… По первому своему руслу она текла просто так, потому что это был самый легкий путь. Мы его закупорили. Хорошо. Она стала искать другой, но этот другой вряд ли ей нравится, потому что она его выбрала от досады, не по своей воле, и я уверен, что, если мы вернем ей тот, первый, она охотно пойдет по нему. Ты меня понимаешь?
– Конечно понимаю, – ответил Уголен, – точь-в-точь как у Антуана.
– Что ты там мелешь? У какого еще Антуана?
– Да того, который хотел жениться на Розали, дочери Клариссы, но та бац – и выскочила за почтальона. Когда Антуан увидел, что она, так сказать, для него недоступна, ну, закупорена, то взял в жены одну девицу из Обани. Но как только Розали овдовела, развелся и женился на ней – Господь снова откупорил ее для него.
– Так оно и есть, – согласился Лу-Папе. – Но вспомни, развод занял у него много времени. И у нас то же самое. Учти, за затычкой, наверное, накопился и ил, и камни, может, и корни. Потому как, если вода не течет, источник засоряется… Так что нам придется ждать месяц, если не два, прежде чем вода потечет, как раньше. Потому я и говорю тебе: пойдем завтра же и откупорим родник!
– Я хотел подождать, когда они уйдут, потому что, если они увидят, что пошла вода, для них это будет страшным ударом…
– Может быть. Но нам будет еще хуже, если ты все подготовишь, мы потратим кучу денег, а вода не потечет сразу. Так что завтра и пойдем. И не волнуйся. Устроим небольшую комедию, они еще и возгордятся тем, что покойный горбун не ошибся! Ну, вот и баранья нога!
* * *
Они явились в Розмарины в семь утра. Уголен нес на плече длинный лом, кайло и лопату.
У Лу-Папе в тяжелой брезентовой сумке лежали мастерок, зубила, а в руке он держал кувалду.
На террасе перед домом Батистина доила коз, которым не терпелось, чтобы их подоили. Ставни на втором этаже были еще закрыты.
Они сложили инструменты под большой оливой, затем Лу-Папе, вынув из кармашка часы на серебряной цепочке, сделал вид, будто регулирует длину этого своеобразного маятника, и принялся медленно прохаживаться по полю, глядя на небо. Уголен между тем уселся под сосной и с завидным аппетитом стал утолять голод.
Минут десять спустя на пороге показалась Манон. Она была одета в черное и прижимала к груди великолепную азиатскую тыкву, зеленую в белую полоску. Вслед за девочкой появилась и Эме в траурном наряде. У нее в руках был букет цветущего розмарина.
Девочка некоторое время наблюдала за манипуляциями Лу-Папе, который, увидев ее, тут же взялся изображать находящегося в трансе медиума, затем Эме с Манон подошли к Уголену: тот встал и неуклюже поздоровался с ними.
– Вы уже ищете воду? – спросила Эме.
– Ну да! Стараемся.
– Почему вы не продолжаете рыть колодец моего мужа?
– Боюсь, как бы это не кончилось несчастьем… Лучше пусть все останется так, как было при нем.
– Вы думаете, что найдете источник? – спросила Манон.
