После долгой дискуссии, во время которой посредник трижды вскакивал с места с криком «Грабеж среди бела дня!», стороны условились следующим образом: он станет забирать половину урожая – вторая оставалась для Аттилио, – но платить будет по цене цветочного аукциона в Антибе, где перекупщики из кожи вон лезли, размахивая тысячефранковыми купюрами, готовые на все ради гвоздик, которых в прошлом году чуть ли не скармливали козам. Все это привело к тому, что однажды вечером Уголен выложил на столе рядком двести шестьдесят золотых монет.
* * *
Для крестьянина всегда было большой проблемой найти место для тайника: Уголен был горд тем, как решил этот вопрос.
Над небольшим колченогим комодом в кухне он прибил к стене большой лист пожелтевшего картона, на котором неровными буквами вывел обескураживающую надпись:
РАЗГРАБИТЕЛЬ, ВНИМАНЬЕ!
Ни утруждай себя поиском денег. Они не тута.
Они в Банке, в центре Обани, рядом с жандармерией.
12, буливар Вольтер.
Так-то.
Эта хитрость казалась ему вполне надежным щитом от грабителей. На самом деле сокровище было погребено под большим камнем в правом углу очага в метре от места, где пылал огонь. Но это еще не все: чтобы поддержать миф о начертанном на картоне, он частенько разыгрывал комедию перед Делией, считая это необходимым, «потому как женщины болтливы». Всякий раз после посещения господина Тремела он говорил ей:
– Завтра утром меня не будет, мне нужно положить деньги в банк в Обани. Надежных тайников не бывает. Я всегда держал деньги в банке: так спокойней!
Однако его внешний вид ничуть не изменился, напротив! Целиком отдавшись своему увлечению, он и вовсе не появлялся бы в деревне на субботних вечерах в клубе, если бы Лу-Папе не заставлял его иногда бриться и прилично одеваться. Во время партии в лото или маниллу
[44] он по крайней мере один раз выходил из помещения на воздух, чтобы удостовериться, что звезды на месте и небо не заволокло облаками. Ему постоянно мерещились либо наступление холодов, либо град, либо мощный порыв мистраля, который мог сорвать щиты, а более всего пугала возможность возвращения гигантского кролика… Тот мог перескочить через ограду, как уже бывало, и своими челюстями, сравнимыми с челюстями осла, перемолоть цветы сразу с двух или трех борозд…
Кроме всего прочего, Уголен сторонился досужих разговоров.
Как-то раз в воскресенье Филоксен спросил у него:
– Кто тебе подал мысль выращивать цветы?
– Да это еще во время воинской службы в Антибе. Я видел, как тамошние крестьяне выращивают цветы… Понаблюдал за ними и подумал, что у нас здесь это пошло бы…
– Гвоздики везде можно выращивать, лишь бы их не побило морозом… – заметил старый Англад.
– Тут главным делом нужна вода… – вступил в разговор Казимир. – И чтобы ее было хоть залейся… Ему повезло, он отыскал источник.
– Тот, который так искал покойный горбун, – вздохнул Памфилий. – Я видел, как он ходил со своей палочкой… Вид у него был загадочный, как у колдуна… Но он прошел мимо…
– А велик ли твой доход? – поинтересовался Кабридан.
– Смотря когда, – отвечал за племянника Лу-Папе. – Все зависит от дней…
– По праздникам цветы расходятся особенно хорошо, – пояснил Уголен. – Самое лучшее время – Рождество, Масленица, Пасха… На Пасху лучше некуда!
– А праздник поминовения усопших? Усопшие дают прибыль? – полюбопытствовал Памфилий.
– Да, мертвецы – дело прибыльное!
– Тоже смотря какие мертвецы, – вставил свое слово Казимир. – Есть такие, после которых остается большое наследство, а есть другие, эти приходят по ночам и тянут тебя за ноги. – Казимир разразился хохотом.
– Ну что, играем или нет? – резко оборвал разговор Лу-Папе.
* * *
Нет, деликатный господин Жан не приходил по ночам, чтобы тянуть Уголена за ноги. Он и в мыслях-то ему больше не являлся, поскольку Уголен был постоянно занят и жил только настоящим.
Зверская вырубка олив сделала долину просторнее. При малейшем дуновении ветра колыхалась покрывающая ее скатерть из ослепительных цветов, а у подножия холма поблескивала спокойная гладь небольшого водоема круглой формы, в который по подземной канавке из-под земли поступала родниковая вода, образуя на выходе небольшой каскад со струей, напоминающей перекрученную веревку, это происходило из-за неровности каменистого жерла. Жан, сын Флоретты, и впрямь безвозвратно канул в иное царство. И ничего не осталось ни от его пребывания на земле, ни от его долгих невзгод, а если и осталось, то совсем немного: два ржавых кольца на оливе возле дома, на которых когда-то висели качели, да еще затаившаяся в водостоках мелодия: исполняемая на губной гармошке, она звучала ночами, когда задувал мистраль.
А между тем Манон, ее мать и старуха, уроженка Пьемонта, жили все вместе в пещере в Ле-Плантье, в самой глубине пахучих безлюдных просторов гарриги. В странном дворце Батистины все осталось как прежде, Эме ни к чему не притронулась, но зато она приспособила под жилье бывшую овчарню.
Джузеппе когда-то соскреб с пола овчарни слежавшийся слой сухого овечьего помета, скопившегося за век перегона скота с одного пастбища на другое, – этот навоз пошел на окуривание сада, – и теперь почва под ногами в овчарне была покрыта тонким ковром из красноватого мха с вкраплениями темно-зеленого лишайника; мебель из Розмаринов была расставлена вдоль стены и скалы, словно в лавке старьевщика.
Изящный туалетный столик поместился между двумя дорожными сундуками напротив венецианского зеркала, прикрепленного к синеватому известняку скалы; с помощью железной, перекрученной в виде косички проволоки на длинном ноздреватом сталактите была подвешена бесполезная люстра, которая раскачивалась всякий раз, как открывалась старая дверь. Кровати находились в глубине, под нависшим скалистым сводом, с которого ниспадала желтая занавеска в цветочек, открывавшаяся как занавес в итальянском театре. И наконец, между кроватями возвышался высокий короб напольных часов. Маленькая Манон привела часы в порядок, почти каждый день натирала их лаковые поверхности и начищала медные части, но ни разу не завела их, и обе позолоченные стрелки так и застыли, показывая роковой час смерти отца.
На вырученные за дом четыре тысячи франков Эме оплатила аренду места на кладбище и надгробный камень, после чего у нее осталось два банковских билета по пятьсот франков, которые она зашила в подкладку корсета, десяток луидоров и горсть серебряных экю. Монеты она поместила в мешочек и спрятала «сокровище» в расщелину в скале в изголовье своей кровати…
Смерть мужа помутила ее рассудок. Нет, она не сошла с ума, просто с шести утра, украсив цветами фотографию своего любимого, она сноровисто и умело занималась домашним хозяйством и готовила пищу, как прежде, но во второй половине дня порой часами молча просиживала перед дверью пещеры, прислонившись спиной к стене и уставившись куда-то вдаль. А иной раз, облачившись в то, что осталось от нескольких оперных костюмов, прогуливалась по безлюдному плоскогорью План-де-л’Эгль и собирала цветы, напевая арии из «Вертера»
[45] или «Лакме»
[46].
