Книга Философские исследования, страница 60 – Людвиг Витгенштейн

Прикосновение, еще болезненное вчера, сегодня боль не причиняет.

Сегодня я чувствую боль, только когда задумываюсь о ней. (То есть при определенных обстоятельствах.)

Мое горе уже не то, что раньше; воспоминание, год назад мнившееся невыносимым, уже утратило остроту. Таков результат наблюдения.

Когда мы говорим, что кто-то наблюдает? Грубо: когда он помещает себя в благоприятное положение, чтобы получить определенные впечатления, дабы (например) описать то, что ему говорят.

Если учишь кого-то испускать особый звук при виде красного цвета и другой при виде желтого и так далее для других цветов, тем не менее он не мог бы описать объекты по их цвету. Хотя мог бы оказать помощь нам в описании. Описание – представление распределения в пространстве (в пространстве времени, например).

Если я позволяю своему взгляду блуждать по комнате, и внезапно он выхватывает объект ярко-красного цвета, и я говорю: «Красный», – это не описание.

Описывают ли слова «Мне страшно» душевное состояние?

Я говорю, что мне страшно; кто-то спрашивает меня: «Что это было? Крик испуга; или ты хочешь сообщить, как себя чувствуешь; или это наблюдение за твоим текущим состоянием?» – Всегда ли можно ответить однозначно? Или же этого никогда не сделать?

Мы можем представить тут все типы ответов, например: «Нет, нет! Мне страшно!»

«Мне страшно. Жаль в этом признаваться».

«Мне все еще слегка страшно, но уже не так, как раньше». «В глубине души мне еще страшно, хотя я стыжусь признаваться в этом себе».

«Я извожу себя разными страхами».

«Сейчас, когда надлежит быть бесстрашным, мне страшно». Каждому из этих предложений соответствует особый тон голоса и различный контекст.

Возможно вообразить людей, которые как бы мыслили конкретнее, чем мы, и употребляли разные слова там, где мы употребляем всего одно.

Мы спрашиваем: «Что на самом деле значит “Я напуган”, к чему я обращаюсь, когда произношу это?» И конечно, мы не находим ответа или даем тот, который здесь не годится. Вопрос таков: «В каком контексте это случается?»

Я не могу найти ответ, если пытаюсь решить вопрос: «К чему я обращаюсь?», «О чем я думаю, когда говорю это?», повторяя выражения страха и в то же время наблюдая за собой, как бы наблюдая за своей душой уголком глаза. В конкретном случае я и вправду могу спросить: «Почему я сказал это, что я подразумевал?» – и мог бы ответить на вопрос; но не на основании наблюдения, сопровождавшего речь. И мой ответ был бы дополнением, парафразом предыдущего высказывания.

Что такое страх? Что значит «бояться»? Если я хочу определить лишь посредством показа, значит, я играю в страх.

Можно ли представить так и надежду? Едва ли. А что насчет веры?

Описывая мое душевное состояние (страх, скажите), я делаю это в особом контексте. (Так же особый контекст нужен, чтобы превратить определенное действие в эксперимент.)

Так удивительно ли, что я употребляю одно и то же выражение в разных играх? И иногда как бы между играми?

И всегда ли я говорю с совершенно определенной целью? – И если нет, бессмысленно ли то, что я говорю? Когда говорят в речи на похоронах: «Мы скорбим о нашем…», это, безусловно, должно выражать скорбь, а не сообщить нечто собравшимся. Но в молитве над могилой эти слова будут отчасти употребляться, и чтобы нечто сообщить.

Но вот проблема: крик, который нельзя назвать описанием, который примитивнее любого описания, как бы служит описанием душевной жизни.

Крик не есть описание. Но имеются переходы. И слова «Мне страшно» могут быть то дальше, то ближе к крику. Они могут приблизиться вплотную и отдалиться совсем.

Мы, конечно, не всегда говорим, что кто-то жалуется, когда сообщает, что ему больно. Значит, слова «Мне больно» могут быть и жалобой, и чем-то еще.

Но если «Мне больно» – жалоба не всегда, а лишь порой, тогда почему это всегда должно быть описание душевного состояния?

X

Как мы вообще приходим к употреблению таких выражений, как «Я верю…»? Разве мы в какой-то момент обращаем внимание на феномен (веры)?

Мы наблюдаем за собой и другими и так обнаруживаем веру?

Парадокс Мура ^[38] можно передать и так: выражение «Я верю, что что-либо имеет место» употребляется как утверждение «Что-либо имеет место»; и все же гипотеза, будто я верю, что нечто имеет место, не употребляется как гипотеза, что нечто в самом деле имеет место.

Значит, выглядит так, будто утверждение «Я верю» не будет утверждением того, что следовало бы из гипотезы «Я верю»!

Сходно: утверждение «Я верю, что пойдет дождь» имеет то же значение, то же употребление, что и «Пойдет дождь», но значение фразы «Я верил, что пойдет дождь» не совпадает со значением фразы «И вправду пошел дождь».

«Но, конечно, «Я верил» должно относиться к тому же в прошлом, что и «Я верю» в настоящем!» – Безусловно, √-1 должен означать то же относительно -1, что и √1 относительно 1! Это не означает ничего вообще.

«В глубине души, говоря, что я верю, я описываю собственное душевное состояние – но это описание есть косвенное утверждение факта, в который верят». – Как при определенных обстоятельствах я описываю фотографию, чтобы описать то, что на ней сфотографировано. Но тогда я должен иметь возможность сказать, и что фотография хорошая. Выходит, так: «Я верю, что идет дождь, и моя вера обоснована, значит, я на нее опираюсь». – В этом случае моя вера будет своего рода ощущением-впечатлением.

Можно не доверять собственным органам чувств, но не собственной вере.

Будь у нас глагол со значением «верить ложно», он не имел бы осмысленного употребления в первом лице настоящего времени изъявительного наклонения.

Не смотри на это как на само собой разумеющееся, ибо это поистине удивительно: глаголы «верить», «желать», «стремиться» отмечены теми же грамматическими формами, что и «резать», «жевать», «бежать».

Языковой игре сообщений можно придать такой поворот, что сообщения станут извещать слушателя не о предмете, но о человеке, который сообщает.

Так бывает, когда, например, учитель экзаменует ученика. (Можно измерять, чтобы проверить масштаб.)