Книга (без) Право на ошибку, страница 43. Автор книги Дарья Вознесенская

И я понимала, что второе я вряд ли сделаю.

Да, я могла себе позволить все это. Какие-то были накопления, Дима помог бы. Но не так сразу и не всеобъемлюще. Не на таких шикарных условиях. Еще и найти надо было все — а он ведь нашел. Точнее, поручил помощнику.

Он очень хотел расплатиться за то что сделал со мной. Привык платить по счетам. И пусть плата была не совсем равноценна, могла ли я отказаться от нее?

Речь ведь шла не только обо мне. Точнее, совсем не обо мне. Если бы в конверте лежали ключи от дома, даже деньги или на что хватило его фантазии — это было бы другое. А так…

Вздохнула.

На самом деле я знала сразу, как поступлю. Тем более что паспорт для Рады я как раз получила.

Покосилась на часы и открыла ноутбук.

Я часто пила кофе в сопровождении бизнес-новостей. Не хотелось сильно отставать, вываливаться из темы. Да и мне это и правда было интересно. Внимательно все изучала. И не заметить идиотского совершенно заголовка «Волна» готова превратиться в цунами» я не могла.

А когда прочитала статью, а за ней еще одну, и еще, даже не сразу поверила.

Он и в самом деле это сделал? Решил вынести финансовые махинации и схемы своего заместителя на всеобщее обозрение? И посадить того за воровство и мошенничество?

Это же десятки экспертов, тонны макулатуры дел и может долгие годы — хотя, зная Веринского, может и месяцы — судов. Не считая того, что его имя и имя компании будут полоскать все, кому не лень А «Волну» трясти все возможные инстанции, как у нас это и любят делать — если уж кто и решал выступить с открытым забралом и наказать подлеца, сам огребал от государства по полной.

Я нажала на ссылку на интервью и жадно всмотрелась в экран. Заострившиеся, хищные черты лица, сжатый в жесткой гримасе рот. Почти уродливый в своей мести — и невероятно притягательный.

— Я считаю что это не стоило скрывать. Мой холдинг всегда пропагандировал политику открытости — и не вижу резона поступать по-другому в данном случае, — он говорил скупо и отстраненно.

— Не боитесь, что ваши акции еще больше упадут в цене? Эксперты уже предполагают, что…

— Переживем, — перебил он.

— И все таки разве не проще было бы…

— Прикопать Горильского в подворотне? — он так при этом посмотрел на журналиста, что тот заметно дрогнул и промямлил:

— Я не это имел в виду…

— А что тогда? — Веринский был безжалостен. — Я действую по закону, пусть даже многих это удивляет.

Он прощально кивнул и пошел дальше, не обращая внимание на звучащие вопросы.

Я задумывалась, конечно, что Веринский может сделать с бывшим, судя по всему, другом, но и не предполагала, что решится на подобное публичное наступление. Более того понимала, что он собирается засадить Горильского надолго — а для рафинированного Артема это будет хуже смерти.

Похоже, эта история задела Мишу больше, чем я предполагала.

Я смотрела на остановившийся кадр.

Мужчина в костюме, с жестким, напряженным разворотом плеч никак не ассоциировался у меня с тем, кто стоял на коленях на моей кухне. И тем не менее это был один и тот же человек.

Как и тот кто так и не смог мне доверится. Кто стоял и спокойно смотрел, как я распадаюсь на части.

Как и тот, кто нашел больницы для моей девочки.

Словно в ответ на эти мысли из спальни раздался требовательный крик.

И кто бы знал как я счастлива была его слышать — первое время Рада только пищала, не решаясь заявить о своих проблемах в полную силу.

Я зашла в спальню и подхватила на руки свою крикунью. Она тут же замолчала. И мы отправились на кухню готовить смесь.

Михаил

Я приезжал в этот город уже третий раз.

Город в котором жила моя Настя. Моя! Пусть никогда и не будет моей.

Нет, я не вел здесь никаких дел и даже не пытался с ней больше разговаривать. Она и правда заслужила хоть немного тишины. И всего, что захочет.

И приезжал не убедиться что она в порядке. Я и так это знал — мне докладывали. Иногда я требовал подробного отчета, иногда достаточно было просто фразы, что все нормально. За Настей присматривали лучшие мои люди. Я беспокоился, что Норильский вдруг поймет, кто запустил всю цепочку событий, и найдет ее тем же путем, что и Егор Константинович.

А я больше не хотел ему давать ни малейшего шанса.

И вообще, мне так было спокойнее. Пусть я и не заслуживал этого спокойствия, но знать, что Настя живет, дышит, гуляет и даже работает, снижало хоть немного уровень напряжения, с которым я даже просыпался последнее время.

Снижало немного — совсем чуть-чуть — жажду убийства.

Сначала мне хотелось придушить Горильского. Самому. И даже сесть потом. Или нанять киллера — никогда такой хренью не занимался, но тут захотелось. Но потом я решил поступить по другому. Скандал? Станет известно? Да и плевать. Мне доставляло физическое наслаждение видеть, как он боится. Он же и правда боялся тюрьмы — он не выживет там или выживет, но определенным путем.

Он даже пытался сбежать, но его быстренько вернули — не зря пасли. И добавили этот побег в копилку противозаконной деятельности.

Он, сука, ответит за все. По закону. А я помогу.

В ее город я приезжал за другим. Увидеть ее.

Прятался в углу ее двора, как больной извращенец, и жадно следил за ней, как она выходит из подъезда со своей смешной розовой коляской. Гуляет немного возле площадки, где всегда возятся одетые в дутые куртки дети — не разговаривает ни с кем, просто катает коляску, а потом идет в сторону сквера. И там ходит вдоль аллей, слушая что-то в наушниках.

Я бы многое отдал за то, чтобы узнать, что именно.

И отдал бы все за то, чтобы иметь право ходить по этим аллеям рядом с ней.

Раньше я думал, что был влюблен в Настю. Наверное, так и есть. В ту Настю был влюблен. А эту любил. И хотел до дрожи. Именно ее — жесткую, непримиримую, страстную и бесконечно добрую, несмотря на щит и забрало. Хрупкий экзотический цветок, в котором оказалось столько любви, что ее хватило на уже не чужую, крохотную девочку.

Я видел фото этой девочки. Похожа на Настю.

Нашей девочке или мальчику было бы уже четыре с половиной. Он бы многое уже мог. Бегать. Смеяться. Смешно рассуждать. Собирать конструктор. Хрен бы он умел варить сосиски или укладываться спать один в темной комнате. У него бы вообще не было темных комнат — я их ненавидел.

Но того ребенка нет.

А этот есть. И Настя любила Раду — я видел. Не сюсюкалась. Но любила.

Я лишь отголоски этой любви улавливал. Наверное никогда и не узнаю что это такое — любить ребенка.