Онлайн книга «(без) Право на ошибку»
«Как и мать», — так всегда говорит Дима при встрече. И я в очередной раз радуюсь, что перестала тянуть к ноге с помощью веревки, привязанной к его шее. Он уже несколько раз с Инессой были у меня в гостях и, судя по их взглядам, всерьез озадачились созданием собственного наследника. И если я за кого и рада, так это за Серенина. Я же ловлю фантастический кайф, бесконечно нюхаю теплую макушку на которой наконец-то появились темные вихры, поглаживаю крохотные пальчики и пухлые плечики, обнимаю теплое тельце и счастлива от малейшего ее продвижения вперед. Я знаю, что ни на что не променяю эти ощущения. И благодарна Веринскому, что он помог мне в том, что для меня на самом деле сейчас определяющее. Еще и потому я иду спустя два дня в суд. Унылая, блеклая, холодная комната, которую хотя бы на это заседание удалось закрыть от любопытствующих. Но все равно людей очень много. И я вдруг понимаю, что сейчас, при них, мне придется рассказывать о том, о чем я не рассказывала практически никому. Я вижу знакомые лица — Егор Константинович, корпоративные юристы — но выдыхаю только тогда, когда ко мне подходит Веринский. Подходит и на секунду, каким-то порывом, берет мою руку и крепко сжимает. А я не выдергиваю ее. Время до того момента, как меня вызывают в качестве свидетеля сжимается в пружину. Я почти ничего не слышу и не соображаю от волнения, хотя мы уже не раз проговаривали все с юристами, репетировали вопросы и ответы, они мне рассказывали, что именно могут начать расспрашивать адвокаты Горильского. И все равно мне страшно — что-то чуть ли не генетическое, на уровне подкорки. Страх попасть в систему. Что-то наше русское, сделавшее поговорку «от тюрьмы и от сумы не зарекайся» общепринятой. Я почти не смотрю на скамью подсудимых. Отметила, что Артем выглядит блеклой копией себя, и отвернулась. Он же прожег меня взглядом. И продолжал — я чувствовала этот взгляд и сжималась еще больше. И пошла, когда меня вызвали, на деревянных ногах. Мне удалось сосредоточиться на вопросах адвоката и судьи не с первого раза. Я рассказывала, как есть про те договора. Про свою работу. Про замещение должности личного помощника. Про смену имени. Про собственное образование, которое позволило мне увидеть странности в финансовой отчетности. Я почти сумела отгородиться от собственных эмоций, от того, что я чувствовала тогда — и сейчас. От боли за последствия. Почти. Потому что когда к вопросам приступил второй адвокат Горильского меня начало мутить. Хлесткие, жесткие слова и суждения, к которым я должна была быть готова — но не была. Они будто иссекали мою кожу и заливали туда соляной раствор, а я изворачивалась, как червяк, пытаясь хоть немного защититься, закрыться от этого скальпеля, которым меня препарировали без наркоза. А потом стало совсем плохо. — Мой клиент утверждает что вы все это придумали, поскольку были обижены на него из-за того, что он вам отказал. — Возражаю, — это даже не я. Меня, кажется, всю перекосило. — Личная жизнь свидетельницы не может… — Может, если ее личное отношение сделало ее предвзятой. — Продолжайте, — это уже судья, взрослая, крупная женщина с колючим взглядом. — Он мне не отказывал, — мой голос звучал хрипло. — Он меня даже не интересовал. — И вы с ним не встречались? — Нет. — Серьезно? Значит тот факт, что господин Веринский застал вас в кабинете в однозначно определяемом положении вместе с господином Норильским и уволил по статье, ни о чем вам не говорит? Меня тряхнуло. Я ведь даже не знала этого. По статье? На Мишу я сейчас не смотрела. И ведь трудовую книжку, в которой тогда была единственная запись, даже не удосужилась забрать — незачем. Я не испытывала обид по этому поводу. Но воспоминание о том, что именно происходило в кабинете заместителя генерального в тот день, и что происходило дальше вдруг сжало мне горло и я почувствовала горечь, поднимающуюся из желудка. Сука. Вот на чем решил сыграть? Прерывисто вдохнула воздух, чувствуя как спина покрывается холодным потом, а руки начинаются трястись. Опустила голову и судорожно сжала ткань юбки. — Я… И дальше ни звука. — Что, против фактов вам нечего сказать? — Возражаю! Это давление на свидетельницу! Формулировка слишком расплывчата чтобы быть понятной и… — Пусть свидетельница ответит. Ответит? Да я почти не могла дышать. Я оплывала, как свечной огарок и готова была уже растечься по полу, потому что пережитое мной в те месяцы одной мощной волной хлынуло в приоткрытую дверь моей души, на хрен снося ее с петель. — Госпожа Серенина? Вам плохо? Очень. В панике я подняла глаза и наткнулась на взгляд Веринского. Которым он как-будто обнял меня, оторвал от стены, к которой я оказалась приколочена, и унес прочь из этого гадкого места. Миша весь подался вперед, и я осознала, что он вскочит по малейшему моему знаку, чтобы помочь и вытащить меня из колодца, наплевав на правила поведения в суде и на последствия. Уведет и заругает за то, что я полезла во все это. Осознала, что ему плевать, насколько на судью повлияют мои показания или их отсутствие. И это не из жалости и не из чувства вины. А потому что он считает меня личностью, которая достойна любой помощи, любых, даже сумасшедших поступков и действий. И вдруг подумала, что впервые ощущаю его кем-то равным. Человеком, с которым я нахожусь на одной плоскости. И не только мировоззрения. Потому что я больше не была девочкой Настей, которую надо водить за ручку. Учить, уговаривать. Которую можно вышвырнуть или заставить делать то, что она не хочет. Смутить или напугать. Расслабленно выдохнула и распрямила спину. А потом холодно улыбнулась придурку, хорошо делающему свою работу. — Нет мне не плохо. И да, я отвечу. Михаил Я ждал этого суда каждую секунду того времени, что прошли с момента, как Настя вышла из моего кабинета. Увидеть ее снова. Вот что мне хотелось. А еще хотелось перестать быть таким нормальным — кем я старался быть или хотя бы казаться ради нее. Вместо этого приехать в отель, схватить в охапку так, чтобы затрещали кости и целовать, ласкать ее до тех пор, пока она бы не взмолилась о пощаде. Пока бы не согласилась бы снова впустить меня в свою жизнь. Не важно для чего. Но я сдерживался. Договаривался с собой, а это было гораздо сложнее, чем договориться с любым другим человеком. Уговаривал себя, что ей это не нужно, что раньше ей от меня доставались только боль и унижение, и что следует учитывать ее желания и просьбы. |