Книга Девять камер ее сердца, страница 25 – Джанис Парьят

Дни проходили в радости.

Что бы я ни делал, над чем бы ни работал, мне было радостно. Если честно, я давно не чувствовал себя таким, внезапно пробужденным и полным жизни. Это ты. Это ты. Это из-за тебя. Даже сейчас, в глубине декабря, была весна. Ты могла бы сказать, что между нами в первые несколько недель ничего не происходило, и это было бы и правдой, и нет. Я не мог отвести от тебя взгляда. Я смотрел, как ты наливаешь чай. Размешиваешь хлопья. Переворачиваешь страницы книги. Я говорил с тобой, говорил о тебе, постоянно, как ребенок. А ты сидела рядом со мной на плетеном диванчике. Проходила мимо меня, почти касаясь, как шепот, в коридоре и на веранде. Когда мы желали друг другу спокойной ночи, в этом звучала жажда. И не было другого способа ее выразить. Как-то я услыхал твой вскрик, выбежал из комнаты и кинулся к твоей двери. Там уже был переводчик. В твоей комнате оказалась лягушка. Крошечная, но ты ненавидела лягушек. Ты указала в угол. Мы вдвоем выгнали ее, смеясь, топая ногами и хлопая в ладоши. Потом мы подшучивали над тобой, а ты очаровательно смущалась. Мы ушли, но я задержался в дверях и оглянулся на тебя, на твою комнату, которая пахла тобой и чем-то цитрусовым.

И я пожелал, чтобы лягушка приходила к тебе в комнату каждый вечер.

Я сам хотел бы стать этой лягушкой.

Наконец я спросил тебя, над чем же ты работаешь в этом месте. Был прохладный, ясный день и тихо, как в церкви. Мы сидели на веранде с чашками чая. Не знаю, где были все остальные; но там их не было, и я надеялся, что и не будет.

Ты сказала, что приехала сюда благодаря своей работе, издательскому дому, что ты занимаешься приведением в порядок их архивов и что это место оказалось идеально подходящим.

Хотя ты хотела бы участвовать в каком-нибудь более личном проекте.

— Например?

— Ну… Я не знаю… писать книгу.

— О чем же?

Прежде чем ответить, ты скорчила смешную рожицу:

— О любви.

Я заметил, что такого определенно никто раньше не делал.

Ты рассмеялась:

— Что-то такое, эпичное.

Ты сказала, что, конечно, не можешь меня убедить — прямо тут — но, возможно, однажды ты напишешь эту книгу, и я прочту ее и пойму, что ты имела в виду.

— А про меня в ней будет?

— В ней будет про всех, кого я люблю и любила.

И ты улыбнулась, я уверен, всем своим воспоминаниям, и я испытал к ним ревность, потому что в твоей жизни было то, частью чего я никогда не буду, и я вообразил, что это было что-то великое и сияющее.

— О, — сказал я робко, — а сколько же раз у вас была любовь?

Ты отхлебнула свой чай, странный, зеленый, с кусочками жареного риса, и пожала плечами:

— Как можно это знать? Любовь может быть каждый раз. Люди думают, что это сложно, что это самая трудная вещь в мире… Но любить легко.

Мое сердце сжималось и расширялось. Я завидовал тем, кто бы он или они ни были, кто получал эту твою привязанность. А еще я был рад, что ты способна любить.

Может быть, ты сможешь полюбить и меня.

— А сколько длилась самая большая?

Ты смотрела куда-то в даль, ни на что:

— Пять дней…

Не удержавшись, я воскликнул:

— Правда? Как это? А вы когда-нибудь были в длительных отношениях?

Несколько лет, ответила ты, с музыкантом. Ну, или, по крайней мере, он надеялся стать музыкантом. Но пять дней иногда могут показаться целой жизнью.

Я подумал о нашем почти-месяце здесь и сказал, что это правда.

— А где вы встретились? Когда?

— Несколько лет назад… я была в отпуске… так что, очевидно, мне так или иначе пришлось бы уехать…

Ты замолчала; ты явно была где-то еще. Легкий ветерок поднимал волосы на твоей шее, и мне так хотелось коснуться ее, пробежать пальцем по шее, по линии подбородка…

— А почему именно он? — Я и хотел это знать, и одновременно не хотел.

Ты ответила не сразу:

— Сейчас, когда я думаю об этом, я не знаю, почему это был именно он… Вам не кажется, что иногда играет роль то, что вокруг?

Я сказал, что не уверен, что понимаю.

— Я имею в виду, иногда мы чувствуем, что сейчас правильное время, чтобы влюбиться… правильный возраст… правильное время года… Правильное что угодно… А сам персонаж среди этого случаен.

— То есть вы хотите сказать, что самой большой любовью вашей жизни мог оказаться… любой?

— Да. — Ты рассмеялась и отпила глоток чая. — Полагаю, это не совсем верно… Он был милым и очень славным… И в тот момент очень правильным…

Я улыбнулся, но укол ревности где-то внутри был обжигающе горячим и болезненным.

— А вы? — спросила ты. — Чем занимаетесь вы?

Я сказал, что мое занятие самое тоскливое из всех возможных.

— Так вы… поэт?

— Хуже. Я публикую поэзию.

— О господи.

Мы на секунду рассмеялись, а потом ты спросила меня почему.

Обычно люди не спрашивают об этом в первый же момент. Они говорят, что это чудесно, или благородно, или замечательно.

Я рассказал, что мой отец был поэтом. Ладно, он еще был профессором, но и поэтом, всегда. Он писал не на английском языке, и после его смерти, поскольку больше было некому, я перевел его труды и обнаружил, что их некому издавать.

Так что я бросил свою работу журналистом — «у меня все равно дерьмово получалось» — и основал независимое издательство. Можно сказать, мое издательство функционирует в основном на любви и свежем воздухе, а также на иностранном финансировании. Это невероятно, но мы до сих пор держимся, оставаясь непотопляемыми.

— Это, должно быть, трудно, — просто сказала ты.

Это действительно так, но никто раньше не говорил мне этого.

— И что же?

Ну и теперь я готовлю к изданию антологию.

— Какого рода антологию?

Мне было почти неловко произносить это, потому что я хотел произвести на тебя хоть какое-то впечатление. Одна из этих «отмечающих десятилетие стихов» антологий…

— Вы занимаетесь этим уже десять лет?

Я кивнул, и в этот момент я не мог этого не признать.

— Да. Мы. Мы занимаемся…

— Вы и…

— Моя жена.

— О. — Твой тон был непроницаем.

Как мне объяснить тебе, чем это было на самом деле? Я даже не знал, с чего начать.

— И как давно вы женаты?

Мой чай остыл и стал совершенно безвкусным.

— Семнадцать лет.