Книга Скованный ночью, страница 76 – Дин Кунц

Глухой забор из серебристого кедра был высотой с меня и твердым, как кирпичная стена. На тропу выходила калитка.

Мы миновали ее и прошли к восточной части заднего двора, смежной с участком Самардянов.

Изгородь была очень крепкой, потому что столбы скреплялись тремя поперечинами. Эти поперечины послужили нам лестницей.

Мангоджерри взлетела на забор как перышко. Опираясь задними лапами на поперечину, а передними держась за столб, она осмотрела задний двор.

Когда кошка посмотрела на нас сверху вниз, Рузвельт прошептал:

– Похоже, в доме никого нет.

Один за другим мы относительно бесшумно перелезли через изгородь. С участка Самардянов мы через тот же кедовый забор перебрались во владения Ландсбергов. В этом доме горел свет, но мы незаметно проскользнули мимо и через низкий штакетник вторглись на участок семьи Пересов, а оттуда на следующий, неуклонно двигаясь на восток. Сложности возникли лишь у дома Владских. Золотой ретривер Бобо лаять не стал, но измолотил нас хвостом, а потом попытался зализать до смерти.

Преодолев очередной высокий забор, мы оказались в землях Стэнуиков. Слава богу, Бобо не залаял, только жалобно заскулил, встал на задние лапы, положил передние на ограду и закрутил хвостом, как пропеллером.

Я всегда считал Роджера Стэнуика достойным человеком, продавшим свой талант Уиверну из самых благородных побуждений, во имя научного прогресса и развития медицины. Его единственным грехом был недостаток, свойственный и моей матери: наивность. Гордость своим не подлежащим сомнению интеллектом, слепая вера в то, что наука может решить все проблемы и объяснить что угодно, сделали его одним из невольных архитекторов Судного дня.

Так я думал до сих пор. Но теперь добрые намерения Стэнуика вызывали у меня большие сомнения. Как выяснилось из завещания Делакруа, Стэнуик участвовал и в проекте моей матери, и в «Загадочном поезде». Он был более зловещей фигурой, чем казался с виду.

Все двуногие благополучно перебрались через кусты к деревьям, окаймлявшим тщательно ухоженный участок, надеясь, что их не увидели в окно. И только у забора выяснилось, что Мангоджерри исчезла.

В панике мы вернулись назад, обшарили кусты и живую изгородь, шепотом произнося кличку, которую и громко-то выговорить трудно, пока не обнаружили кошку у самого крыльца. На абсолютно черном газоне она казалась серой тенью.

Мы присели на корточки вокруг маленькой предводительницы группы, и Рузвельт напряг мозг, чтобы понять, о чем думает кошка.

– Она хочет войти в дом, – прошептал Фрост.

– Зачем? – спросил я.

– Там что-то неладно, – пробормотал Рузвельт.

– Что именно? – вмешалась Саша.

– Там живет смерть, – перевел Фрост.

– Но двор она содержит в порядке, – сказал Бобби.

– Доги ждет, – напомнила Саша кошке.

Рузвельт сказал:

– Мангоджерри говорит, что людям в доме нужна помощь.

– Откуда она знает? – спросил я, заранее зная ответ. Мы с Сашей и Бобби прошептали его хором:

– Кошки знают правду.

Мне хотелось схватить Мангоджерри под мышку и побежать, словно она была мячом для регби. Но у кошки были когти и зубы, и она могла сопротивляться. Кроме того, нам было нужно ее добровольное участие в предстоящих поисках. Мангоджерри могла бы отказаться помогать, если бы я обошелся с ней как со спортивным инвентарем и пинком забил в ворота Уиверна.

Вынужденный получше рассмотреть дом в стиле королевы Виктории, я понял, что нахожусь в Зоне Сумерек. Окна второго этажа освещало лишь безошибочно узнаваемое мерцание телеэкранов, а две комнаты первого этажа – видимо, кухня и столовая – были озарены дрожащим оранжевым пламенем свеч или керосиновых ламп.

Наш хвостатый гид вскочил и устремился к дому. Кошка дерзко поднялась по ступеням и исчезла в тени заднего крыльца.

Может быть, этот феномен семейства кошачьих обладал развитым чувством гражданской ответственности. Может быть, этические принципы не позволяли Мангоджерри проходить мимо человека, попавшего в беду. Однако я подозревал, что ею руководит свойственное кошкам любопытство, которое так часто заводит их в беду.

Какое-то время мы продолжали сидеть полукругом, пока Бобби не спросил:

– Слушайте, тут действительно погано или это мне только кажется?

Неформальное голосование на сто процентов подтвердило точку зрения Бобби.

После этого мы неохотно пошли за Мангоджерри, которая настойчиво скреблась в дверь.

Сквозь стекло хорошо просматривалась кухня, настолько викторианская, что я не удивился бы, увидев, что на ней пьют чай Чарльз Диккенс, Уильям Гладстон [31] и Джек-Потрошитель. Комната была освещена стоявшей на овальном столе керосиновой лампой, словно кто-то из здешних жителей был моим собратом по ХР.

Самой смелой оказалась Саша. Она постучала.

Никто не ответил.

Мангоджерри продолжала скрестись.

– У нас другая цель, – сказал ей Бобби.

Саша нажала на ручку, и та опустилась.

Мы надеялись, что дверь закрыта на засов, но напрасно. Она была не заперта.

Едва Саша приоткрыла ее на несколько сантиметров, как Мангоджерри прошмыгнула в щель и была такова.

– Смерть, много смертей, – пробормотал Рузвельт, видимо не потерявший с ней связи.

Я бы не удивился, если бы в дверях появился доктор Стэнуик в таком же костюме биологической защиты, как у Ходжсона, с лицом, кишащим ужасными паразитами, и белоглазой вороной на плече. Этот человек, совсем недавно казавшийся мне умным, добрым и лишь слегка чудаковатым, внезапно стал загадочным злодеем вроде незваного гостя на пиру, описанного По в «Маске Красной Смерти».

Роджер и Мэри Стэнуик, которых я знал много лет, производили впечатление странноватой, но тем не менее счастливой пары. Обоим было по пятьдесят с небольшим. Он носил бакенбарды, пышные усы и редко показывался на людях без костюма и галстука; казалось, что он тоскует по крахмальным воротничкам и карманным часам, но считает их слишком эксцентричными для современного ученого; однако это не мешало ему носить старомодные сюртуки и тратить уйму времени на уход за трубкой а-ля Шерлок Холмс. Мэри, пухлощекая дородная матрона, коллекционировала старинные чайницы с восточным орнаментом и картины девятнадцатого века со сказочными сюжетами; гардероб миссис Стэнуик доказывал, что она скрепя сердце мирится с модами конца тысячелетия, но в глубине души тоскует по ботинкам на пуговицах, турнюрам и зонтикам. Роджер и Мэри не подходили Калифорнии и еще меньше подходили этому веку; тем не менее они водили красный «Ягуар», любили поразительно глупые, помпезные фильмы и вели себя как образцовые граждане постиндустриального общества.