Книга Три дочери Льва Толстого, страница 111 – Надежда Михновец

«– Не надо резать. Все это пойдет на заключенных. Администрации ничего не полагается.

Кухарки ворчали, бранились, но я, как цербер, следила за продуктами, поступавшими в кухню, и настояла на своем. В первый день Рождества заключенные получили хороший обед.

Но комендант смотрел на меня волком. Заключенные качали головами:

– Не простит он вам этого. Не сможет теперь отомстить, потом сорвет.

Да я и сама чувствовала, что положение мое в лагере должно было измениться. Прежде мне разрешали иногда ходить в город: в Наркомпрос за волшебным фонарем для лекций, к зубному врачу. Комендант ценил мою работу по организации тюремной школы и устройству лекций. В его отчетах, вероятно, немало писалось о культурно-просветительной работе Новоспасского лагеря.

Теперь я была на подозрении» ^[1064].

Ее опасения оправдались, в письме от 30 декабря 1920 года к сестре Татьяне она заметила: «Здесь, в лагере, заделалась актеркой и дирижером хора, учительницей, истопником и дровоколом – и время летит быстро, хотя в город лишена возможности ходить» ^[1065].

Об освобождении А. Л. Толстой из концлагеря активно хлопотали. Коммунистка Энтина, считавшая, что Александра Львовна на свободе будет «приносить гораздо больше пользы трудящимся», обратилась с просьбой к А. М. Коллонтай ^[1066]. Та вызвала к себе заключенную, и потом на заседании ЦКП было решено ходатайствовать за нее перед ВЦИКом. В защиту Александры Львовны выступили и яснополянские крестьяне. «Трое ходоков из Ясной Поляны и двух соседних деревень приехали в Москву к Калинину хлопотать за меня», – вспоминала Толстая.

В начале 1921 года у нее наконец-то появилась возможность покинуть монастырь (при этом обвинение в антисоветской деятельности еще не было снято) ^[1067]. С этого времени Александра Львовна вернулась к заботам по сохранению Ясной Поляны. По-видимому, именно в первой половине этого года она сумела попасть на прием к М. И. Калинину ^[1068] – и увидела, что более совестливые представители высшего ранга советской власти были рады обманываться насчет сложившегося положения вещей. М. И. Калинин встретил ее вопросом:

«– Выпустили? Опять теперь начнете контрреволюцией заниматься?

– Не занималась и не буду, Михаил Иванович!

Калинин посмотрел на меня испытующе:

– Ну расскажите, как наши места заключения? Хороши дома отдыха, правда?

М. И. Калинин. 1920

– Нет…

– Ну, вы избалованы очень! Привыкли жить в роскоши, по-барски… А представьте себе, как себя чувствует рабочий, пролетарий в такой обстановке с театром, библиотекой…

– Плохо, Михаил Иванович! Кормят впроголодь, камеры не отапливаются, обращаются жестоко… Да позвольте, я вам расскажу…

– Но вы же сами, кажется, занимались просвещением в лагере, устраивали школу, лекции. Ничего подобного ведь не было в старых тюрьмах! Мы заботимся о том, чтобы из наших мест заключения выходили сознательные, грамотные люди…

Я пыталась возражать, рассказать всероссийскому старосте о тюремных порядках, но это было совершенно бесполезно. Ему были неприятны мои возражения и не хотелось менять созданное им раз навсегда представление о лагерях и тюрьмах.

„Совсем как старое правительство, – подумала я, – обманывают и себя, и других! И как скоро этот полуграмотный человек, недавно вышедший из рабочей среды, усвоил психологию власть имущих“.

– Ну конечно, если и есть некоторые недочеты, то все же в общем и целом наши места заключения нельзя сравнить ни с какими другими в мире.

„Ни с какими другими в мире по жестокости, бесчеловечности“, – думала я, но молчала. Мне часто приходилось обращаться к Калинину с просьбами, вытаскивать из тюрем ни в чем не повинных людей.

– Вот, говорят, люди голодают, продовольствия нет, – продолжал староста, – на днях я решил сам проверить, пошел в столовую, тут же, на Моховой, инкогнито конечно. Так знаете ли, что мне подали? Расстегаи, осетрину под белым соусом, и недорого…

Я засмеялась.

Опять неуверенный взгляд.

– Чему же вы смеетесь?

– Неужели вы серьезно думаете, Михаил Иванович, что вас не узнали? Ведь портреты ваши висят решительно всюду.

– Не думаю, – пробормотал он недовольно, – ну вот скажите, чем вы сами питаетесь? Что у вас на обед сегодня?

– Жареная картошка на рыбьем жире.

– А еще?

– Сегодня больше ничего, а иногда бывают щи, пшенная каша.

Я видела, что Калинину было неловко, что я вру» ^[1069].

Калинин понял, что обычно у его посетительницы негусто на столе.

В 1920-е годы изменилось отношение А. Л. Толстой к священникам. Оказавшись в Новоспасском монастыре, Александра Толстая, как помним, с долей эпатажа подчеркнула в дневниковой записи, что не считает себя православной; она в тот момент хорошо помнила и то, что ее отца отлучили от церкви. Однако послереволюционная действительность, тюремно-лагерные встречи, а затем и более поздние впечатления укрепили ее веру и изменили отношение к священникам, обреченным новой властью на страдания и смерть за веру.

Однажды на Лубянке ее вместе с сокамерницами повели на допрос, и она столкнулась со священником: «Тихо, едва передвигая ноги, по лестнице навстречу нам поднимался белый как лунь священник в серой поношенной рясе, подпоясанной ремнем. Впереди и сзади шли два красноармейца с винтовками. Мы столкнулись на тесной площадке и поневоле остановились, давая друг другу дорогу. Страдание, смирение, глубокое понимание было в голубых старческих, устремленных на нас глазах. Он хотел сказать что-то, губы зашевелились, но слова замерли на устах, и он низко нам поклонился. И мы все шестеро низко, в пояс, поклонились ему. Сгорбившись, охраняемый винтовками старец побрел наверх» ^[1070].