Книга Лесная ведунья 3, страница 43 – Елена Звездная

Отвернулась я, слезы по щекам текли, утереть хотелось, да нельзя — то, что во сне простым движением будет, в реальности и погубить может, так что тут слезы утрешь, а там глаза потеряешь.

— Почему отворачиваешься? — проскрежетал каменный леший. — Доброе дело сделала, добро вернула, жизнь сохранила.

— А толку с того? — спросила раздраженно, задыхаясь от горечи. — В тот раз спасла, а только все равно смерть не обманешь, от старости и немощности не убережешь. Я ведь даже не знаю, где баба Ванка похоронена… и как умерла.

Посмотрел на меня леший каменный, и сказал неожиданное:

— Знаешь. Все знаешь. Забыла только.

И понеслось, полетело время так споро, что не успевала я тени-образы различить. Вот телега крытая к избе подъезжает, вот с козел мужчина молодой спрыгивает, в дом вбегает, и слышу я зычное: «Мама!». А вот из телеги ребятки двое погодок выбегают, да девчонка совсем крохотная. «Тепло у нас, мама, чай не у леса живем, чего тебе тут одной в Горичах оставаться, с нами поживешь».

И уехали они, собрались быстро, а поутру, со всем скарбом бабы Ванки и уехали.

— Хорошо-то как, — прошептала я.

— Жива еще, — сообщил мне леший каменный, — внуков вырастила почти, правнучку ожидает. А тебя помнит, каждый день свечу зажигает.

И вспомнила я, от чего свечи жгла — бабушка так научила. Свечку коли зажжешь, кому-то важному для тебя на земле теплее станет… вот от чего палила-то их всегда. А ведь забыла, совсем все забыла, забыла я…

Обернулась к страхолюдине каменной, к лешему, что плитой могильной сам себя сделал, поглядела в лицо его страшное, да поглядела без содрогания, и сказала открыто:

— Ты в сон мой вступил, да вступил по своей воле.

Блеснули глаза чудовища каменного, и ответил мне леший Гиблого яра:

— Я в твой сон вошел, ведьмочка, но в нем не останусь. И в жизни твоей меня не будет. Никогда не будет. А коли спросишь, зачем пришел, скажу прямо — предупредить. Чтобы не лезла. Чтобы жизнью своей не рисковала понапрасну. Да чтобы никогда… никогда, Весяна-Валкирин, с аспидами ты не связывалась. Никогда!

А я смотрела на лешего, да только сейчас поняла — не обычный он, не такой каким должен быть. Где же это видано, чтобы леший был каменным? Как тролль северный, что в холода валуном обращается, да только это не валун, это плита могильная. А как он стал таким? Леший способен зверем обратиться, способен человеком стать, способен под землей путь проложить, на многое способен, но ослабевший, да искалеченный суть свою истинную являет и деревенеет, деревом обращается. А вот про каменных, про каменных никогда я не слышала.

— Поздно, лешенька, поздно, — сказала в глаза его слюдой поблескивающие прямо глядя. — Ты отныне в моем лесу могилой лежишь.

Нахмурил леший брови каменные, да продолжила я яростно.

— Чаща Заповедная мне подчинилась, клюка — мне подчинилась, яр что ранее Светлым был, а ныне Гиблым стал на зов мой отзывается. Я отныне леса твоего хозяйка-владелица. О причинах говорить не стану, но так уж случилось, я…

Усмехнулся каменный монстр, да перебил меня насмешливым:

— Ты душой к водяному скользкому прикипела, за его ошибки платить собралась, его жизнь спасти пытаешься.

Подбородок выше вскинула. Не девка я неразумная, чтобы поучения насмешливые выслушивать, я ведунья лесная, и я теперь двум лесам хозяйка, за два леса отвечаю, от того не будет ни послушания, ни почтения тому, кто власть мою признавать отказывался.

— Леший, — в голосе моем металл зазвенел, — второй раз скажу, коли в первый раз не услышал. Ты в МОЕМ лесу Заповедном могильной плитой обретаешься, да со своими обязанностями уже не справляешься — навкары одна за другой из круга вырываются, МОЙ лес уничтожая.

На избу бабы Ванки указала кивком, да добавила:

— Ты мне напомнил, о том, что позабыла давно. О свечах, кои зажигать всегда любила, а от чего любовь такая — не ведала. Что ж, ты напомнил, за то поклон тебе. Но позволь и тебе напомнить — ты леший. Леший моего яра Заповедного. Коли желаешь ты — лес мой покинуть можешь, я ведунья, я никогда никого не держу…

— Ты — ведьма! — перебил меня каменный леший.

— Я ВЕДУНЬЯ ЛЕСНАЯ! — громкий голос мой сон магический потряс, начала колебаться да таять изба старая, от времени потемневшая. — И держать никого не буду. Коли желаешь — просить не стану, на все четыре стороны отпущу. А ежели о жизни моей тревожишься, то поздно предупреждать, уже поздно. Теперь это мой лес. А за свой лес, лешенька каменный, я буду драться до последнего. До последнего вздоха, до последнего взгляда, до последней капли крови.

Сгорбился леший, до моего роста сгорбился, и произнес хрипло-скрипуче, пугающе:

— И что, хозяйка любезная, небось и приказы ко мне имеются?

Издевался. Как есть издевался. Мол — «на что ж сгодится плита могильная для леса твоего», еще б добавил «может тебе там олененка вырастить подсобить, али о зайчатах позаботиться». Да только плохо он меня знал.

— Да, — сказала прямо, — помощь твоя нужна и нужна сейчас.

Распрямился каменный леший, на меня глядит пристально, да все понять пытается — об чем толкую я, что имею в виду. А мне юлить некогда, мне этот сон магический, что сущий яд, и каждая минута во сне этом ядом и обернется.

— Яр Заповедный возрождается, — прямо лешему сообщила, — а значит возрождается и сила его. То, что ты собой удерживаешь, эту силу начинает пить. Пока что ее в себя чаща Заповедная впитывать будет, но ты леший опытный, лучше меня знаешь — много она впитать не сможет, в отличие от тебя.

И помолчав, спросила с надеждой:

— Ты поможешь?

Многое хотел мне ответить леший каменный, ох и многое. Но таял сон магический, а значит на исходе были и силы мои, не осталось у нас времени на беседы.

Оглядел сон истаивающий леший, на меня взглянул, склонил голову, и произнес:

— Да, госпожа ведунья яра Заповедного, волю твою исполню. А ты об одном знать должна — то, что собой сдерживаю, открыть сумеет лишь аспид, уничтожить — только архимаг. Цена открытия врат Жизни — жизнь архимага. Цена уничтожения врат Смерти — жизнь аспида. Просыпайся, ведунья, время твое истекает.

***

Хрип. Хрип был первым, что ощутила, в себя придя. Хрип саднящего горла, да боль в легких, от того, что дышать не могла, а теперь вот с трудом пыталась воздуха глотнуть. На подушки рухнула, на лешеньку своего посмотрела — сидел на краю кровати моей лешенька, смотрел с тревогою, да на руки старался не глядеть вовсе. А я посмотрела и содрогнулась — в кровавых потеках руки были, от крови на ногах размокла простыня, да посинели до черноты почти вены.

— Дышишь? — скрипящий у лешеньки голос был.

— Дышу, — с трудом ответила.

— Получилось? — следующий вопрос друг верный задал.