Книга Ложная память, страница 73 – Дин Кунц

Его высокопоставленные друзья могли в значительной степени затруднить привлечение его к судебному преследованию. Вещественные доказательства исчезнут или будут подменены. Полицейских детективов и чиновников из офиса районного прокурора постоянно будут сбивать с толку, а те нахалы, которые попытаются провести объективное расследование, серьезно испортят себе жизнь, а то и потеряют работу из-за множества разнообразнейших неприятностей и трагедий, которые, как будет всем казаться, не могут быть никак связаны с доктором Ариманом.

Но, однако, друзья не были способны защитить его ни от подозрений, ни от сенсационных предположений в средствах информации. Он стал бы знаменитостью, а это было неприемлемо. Известность нарушит его стиль.

Когда он принимал бутылку «Циндао» из рук Сьюзен, то поблагодарил ее и услышал в ответ:

— Прошу вас.

Независимо от обстоятельств доктор полагал, что следует соблюдать хорошие манеры. Цивилизация — это величайшая игра из всех игр, чудесно организованный всеобщий турнир, в котором умелый игрок получает лицензию на доступ к тайным удовольствиям. А соблюдение правил — манеры, этикет — очень важно для успешного ведения игры.

Сьюзен вежливо проследовала за ним к двери, где он сделал паузу, чтобы дать ей заключительные инструкции на эту ночь.

— Скажи мне, Сьюзен, что ты меня слушаешь.

— Я слушаю.

— Будь спокойной.

— Я спокойна.

— Будь послушной.

— Да.

— Зимний шторм…

— Шторм — это вы, — ответила она.

— Спрятался в рощу бамбука…

— Роща — это я.

— И понемногу утих.

— В тишине я узнаю, что должна сделать, — ответила Сьюзен.

— После того как я уйду, ты закроешь дверь кухни, запрешь все замки и подопрешь ручку стулом, как и было. Ты вернешься в постель, ляжешь, выключишь лампу и закроешь глаза. После этого ты мысленно выйдешь из часовни, в которой сейчас находишься. Когда ты закроешь за собой дверь часовни, все воспоминания о том, что произошло с того момента, когда ты подняла телефонную трубку и услышала мой голос, до тех пор, пока ты не проснешься в постели, будут стерты — каждый звук, каждый вид, каждая деталь, каждый нюанс исчезнет из твоей памяти и никогда в ней не восстановится. Затем, считая до десяти, ты поднимешься по лестнице, и, когда ты скажешь «десять», к тебе вернется полное сознание. Открыв глаза, ты будешь считать, что проснулась после освежающего сна. Если ты поняла все, что я сказал, то, пожалуйста, скажи мне об этом.

— Я поняла.

— Доброй ночи, Сьюзен.

— Доброй ночи, — ответила она, открывая перед ним дверь.

Ариман вышел на площадку и шепнул:

— Спасибо.

— Вам всегда рады, — послышалось в ответ, и Сьюзен тихо закрыла дверь.

С моря, как армада вторжения, желающая похитить всю память о мире у тех, кто мирно спал в своих уютных домах, надвинулись галеоны [33] тяжелого тумана. Сначала они лишили мир цвета, затем деталей, а после этого принялись за объем и форму.

Из-за двери, изнутри, донесся звук цепочки безопасности, скользнувшей в гнездо.

С мягким шорохом задвинулся засов, секундой позже — второй.

Доктор улыбнулся, удовлетворенно кивнул, отхлебнул глоток пива и, чего-то ожидая, окинул взглядом лестницу. На серых резиновых ступеньках блестели капли росы — слезы на мертвом лице.

Скрипнуло дерево о металл: это Сьюзен подпирала спинкой кленового стула дверную ручку. А сейчас она должна босиком отправиться в постель.

Не прикасаясь к перилам, ловкий, как юноша, доктор Ариман спустился по крутой лестнице, на ходу поднимая воротник плаща.

Кирпичи на фронтоне намокли и казались темными, как кровь. Насколько он мог разглядеть в тумане, на променаде набережной никого не было.

Створка ворот в белой ограде скрипнула. Но в этом осевшем на землю облаке звук был приглушенным, его не уловило бы даже ухо кошки, караулящей мышь у норы.

Уходя, доктор прикрывал лицо, чтобы его нельзя было разглядеть из дома. И приходил он с такими же мерами предосторожности.

Ни раньше, ни теперь в окнах не было никакого света. Пенсионеры, арендовавшие два нижних этажа дома, вне всякого сомнения, свили себе гнезда под одеялами и спали так же безмятежно, как и их попугаи, смежившие глаза на своих жердочках в накрытых покрывалами клетках.

Однако Ариман все равно принимал разумные меры предосторожности. Он был владыкой памяти, но ведь не каждый человек был восприимчив к его омрачающей сознание мощи.

Голос прибоя, лениво накатывавшегося на берег, приглушенный туманом, воспринимался скорее не как звук, а как вибрация, был не столько слышен, сколько ощущался как дрожание холодного воздуха.

Ветви пальм висели неподвижно. Роса, сконденсировавшаяся на них, капала с каждого листа, как чистый яд с языков змей.

Ариман приостановился и посмотрел на полускрытые туманом короны пальм, внезапно почувствовав озабоченность. Но ее причина от него ускользнула. Постояв секунду-другую, озадаченный, он хлебнул еще глоток пива и пошел дальше по широкой набережной.

Его «Мерседес» стоял за два квартала от дома Сьюзен. По пути ему никто не встретился.

Стоявший под огромным индийским лавром черный седан звенел, гудел и дребезжал под осыпавшими его каплями, как расстроенный ксилофон.

Усевшись в автомобиль и вставив ключ в замок зажигания, Ариман снова замер. Он все еще ощущал беспокойство, а немелодичная музыка, которую капли воды выбивали на стали, казалось, подвела его поближе к разгадке источника тревоги. Допив пиво, он уставился на массивный навес раскинувшихся побегов лавра, как будто открытие ожидало его в сложных переплетениях ветвей.

Но открытие не совершилось, и он включил мотор и поехал по бульвару Бальбоа на запад по полуострову.

В три часа утра движения почти не было. На протяжении первых двух миль он увидел только три движущиеся автомашины; их фары в тумане были окружены нечетким ореолом. Все три были полицейскими автомобилями и безо всякой спешки направлялись ему навстречу.

Проезжая по мосту к Пасифик-Коаст-хайвей, глядя на западный канал огромной гавани, раскинувшейся справа от дороги, где в доках и у пирсов стояли яхты, напоминавшие в тумане корабли-призраки, двигаясь по дороге вдоль побережья на юг, вплоть до самой Короны-дель-Мар, он продолжал ломать голову над причиной своего беспокойства, пока не затормозил перед красным светофором и не обратил внимания на большое дерево калифорнийского перца, кружевное и изящное, возвышавшееся над невысокими каскадами алых бугенвиллей. Он вспомнил о деревце-бонсаи и развесистом плюще, скрывавшем его корни.