Книга Восход памяти, страница 52 – Ядвига Симанова

С тяжелым сердцем покидала Вайолка кибитку шувихани. У порога обернулась.

– Раскинешь карты, мать, напоследок хоть? – умоляя, вопрошала она.

Тяжестью на плечи Малы легли слова молодой цыганки. Еще один груз… Стоит человеку ступить на темный путь, вся его жизнь превращается в сплошное блуждание в темноте по грязной, пропахшей потом и парами бензина маршрутке. Как говорила Мэв, человек забывает свет – темнота, теснота и тяжелый воздух становятся его миром. Постепенно он начинает думать, что нет другого мира, кроме маршрутки, тем более что все вокруг – такие же запертые в чахлом мирке пассажиры – в один голос убеждают его в исключительности безотрадной реальности, так теряется вера в свет. Девчонка просила погадать, словно и не для нее были сказаны слова Малы, девчонка блуждала во тьме и не искала иного. Гадай не гадай, погибла Вайолка. Зря соглашалась она ей на мужа ворожить, знала же, к чему все приведет, чем сердце успокоится. Ну да ладно, все под небесами ходим.

– Садись, – обреченно откликнулась Мала, – погадаю напоследок.

Вайолка радостно примостилась на шаткий стул, с надеждой глядя на содранную колоду в шершавых руках шувихани, готовая слушать, внимать, наблюдая то, что у гадже зовется фокусами.

* * *

Широкая деревенская дорога. Асфальт заволокло снегом. Ни человечка вокруг – лишь утопающие в сугробах деревенские избы нестройными рядами окаймляют дорогу. За горизонтом тяжелого неба скрылся табор. На этом перекрестке расходятся пути цыганского табора и шувихани.

– Как табор без тебя, Мала? Не передумаешь? Нужна ты ему! – говорил барон. – У кого прикажешь теперь испрашивать совет? Кто прочтет, что ждет наше племя в годину лютую, по линиям рук? А снадобья целебные? В аптеке у гадже прикажешь таблетки брать?

– Это не я нужна табору. Табор нужен мне. Здесь я – шувихани, Верховная жрица. Без него непутевая нищенка, – отвечала Мала. – И не гляди на меня так, будто детей малых бросаю! У самой на сердце камень. Доля моя такая. Грехи чужие на мне – густой ворох. Пора свою душу спасать, покамест ноги еще держат. Колесница зовет! Кони в упряжи землю копытами роют!

Пурга… Снег выписывает петли, низко-низко вихрясь по самой земле, заметая следы ушедшего табора и барона с его добрым словом. Надо идти… Тяжело переступает Мала, грузное тело – нелегкая ноша. Поясницу греет пояс из собачьей шерсти. «И то хорошо, и то теплее. Сдюжу! И не такое терпели!»

– Красная нить… – задумчиво прошептала Мала, прижимая укутанными в варежки из овчины руками алый шерстяной клубок. – Давай, ниточка, не подведи! – проговорила Мала, бросив клубок на заснеженную дорогу.

Шерстяные нити съежились, непокорные ветру, и алый мячик покатил по дороге, словно собака-поводырь, указующая путь.

Долог был путь цыганки, проложенный красной нитью, по окутанной неласковыми снегами подмосковной земле. Не одни сапоги износила Мала, не одно проклятие слетело с ее языка, не один грех взяла она на душу, пока не замер алый клубок у порога уединенной, заброшенной в диких зарослях избушки бабки-отшельницы, Кузьминичны, как величали ее в миру, или Проводницы, как звала ее мать Мэв.

Изба Проводницы представляла жалкое зрелище: неокрашенный заплесневелый сруб покоился на замшелых пнях, продавливающих рыхлый грунт и оседающих в болотистую почву вместе с домом. «Скоро вся изба уйдет под землю, увязнет в болоте по самый подоконник», – подумала Мала и, не постучавшись, зашла. Изба впитала гнилостный аромат, ударивший в голову переступившей скрипучий порог цыганке. От растопленной печи шел жар, и это утешало.

– Батюшки! – хлопнула в ладони отшельница, выбираясь из заросшего паутиной угла. – Уже не чаяла, что свидимся!

Проводница вышла навстречу, одетая в бордовый свитер, «декорированный» узорами масляных разводов; из-под него торчала серая юбка из плотной ткани. Небрежно накинутый на полголовы платок еле прикрывал сальные волосы; под узеньким левым глазом выступала огромная бородавка, а сам глаз был скошен к несоразмерному ему, широко распахнутому левому. И Мала не красавица: грубые черты лица, рано проступившие глубокие морщины, но в сравнении с лесной отшельницей она почувствовала себя распрекрасной принцессой.

Отекшие ступни цыганки ныли. Она подвинула табурет, села, не дожидаясь приглашения, со вздохом облегчения вытянув ноги. По-хозяйски устроившись, Мала приспособила худой узелок рядом с ножкой стола и, смерив хозяйку тяжелым взглядом из-под густых бровей, промолвила:

– Ты знаешь, кто я и зачем пришла?

– Как не знать тебя, шувихани, Верховную жрицу, дочь Мэв. Первая, та, что вступила в Вихрь. Не я ли служила тебе Проводником в этот мир? – отвечала старуха, мимоходом хлопоча по кухне. Одновременно со звоном посуды избу наполнял терпкий запах трав. – Зачем пришла? Затянула тебя, видать, трясина. Грехи назад тянут к чудищу в раскаленных песках. Душу пришла спасать, разумею.

За окном послышался стук.

– Нахлебники… Так вас и растак, – проворчала ведьма, отворяя форточку.

Повеяло холодом, и вслед за крупицами снега в избу впорхнула черная ворона, за ней – вторая, третья.

– Это еще что? – спросила Мала, заслоняя лицо от вездесущих крылатых.

– Да так, – отмахнулась Проводница, – сущности неразумные, фантомы – служки Вихря. Вот и я служу… – добавила она с окаменевшим лицом.

– Как насчет услужить мне? Мэв говорила, ты поможешь.

Ведьма призадумалась, причмокнула морщинистым ртом, принялась разливать по чашкам – точь-в-точь таким, как в поездах, – горячий ароматный чай.

– Правда твоя, – молвила хозяйка, присаживаясь напротив, – велик твой грех, нет тебе пути дальше. Колесо времени идет на новый круг, маршрутка вот-вот прибудет, но для тебя в ней места нет. Только… – Изогнутый большой палец Проводницы указал вниз, где из-под надтреснутой половицы вылезал похожий на вату грибок.

Мала сняла платок и распахнула ворот – стало трудно дышать.

– Что ж делать? Как отмолить? – проговорила она, не отрывая взгляд от гниющей половицы.

– Дай погадаю!

Мала удивленно воззрилась на старуху. Никто посторонний ни разу в жизни и не думал гадать шувихани.

– Ну, давай! – ухмыльнулась Мала, наклоняясь к узелку, где лежала старая добрая колода карт.

– У меня свои, – остановила ее хозяйка, и узелок остался нетронутым.

Отшельница зашла в дальний закуток и тотчас вернулась, неся картонную коробку, поставила ее на стол. Костлявая кисть извлекла из коробки стопку фотоснимков.

– Это и есть твои карты? – смекнула Мала, дивясь ведьминой изобретательности.

– Они самые! – просияла та желтозубой улыбкой.

– А что, колода не полная? – спросила цыганка, произведя в уме нехитрый подсчет.