Книга Сумеречный Взгляд, страница 32 – Дин Кунц

Дойдя до края луга, мы повернули и пошли вдоль леса, и ветер приветливо дул нам в спину. Крепостные валы ночного леса вздымались, точно стены величественного замка. Казалось, это не сомкнутые ряды сосен, кленов и берез, а прочные черные барьеры, в которых невозможно проделать брешь — можно только взять их приступом. Наконец, отойдя от ярмарки на полмили, мы добрались до места, где грязная колея расколола лес надвое и тянулась дальше, в глубь ночи и неизвестности.

Не говоря друг другу ни слова, мы свернули на эту дорогу и пошли по ней. Пройдя не меньше двухсот ярдов, она наконец заговорила:

— Тебе снятся сны?

— Бывает, — ответил я.

— О чем?

— О гоблинах. — Я сказал ей правду, но если бы она потребовала объяснений, я начал бы лгать ей.

— Кошмары, — сказала она.

— Да.

— И тебе всегда снятся кошмары?

— Да.

Конечно, здесь, в горах Пенсильвании, не хватало простора и ощущения первобытной эпохи, благодаря которым Сискию были так выразительны. Но все же здесь присутствовала вселяющая почтение тишина, какую можно найти только в глуши, молчание, более благоговейное, нежели в соборе. Из-за этого мы разговаривали тихо, почти шепотом, хотя нас некому было услышать.

— Мне тоже, — продолжала она. — Кошмары. Не просто часто. Всегда.

— Гоблины? — спросил я.

— Нет.

Она ничего не добавила, и я понял, что она добавит к этому что-нибудь, только когда сама сочтет нужным.

Мы продолжали гулять. Лес теснее обступил нас с обеих сторон. Грязная дорога мерцала серым светом в сиянии луны и казалась ложем из пепла — словно колесница господня прошлась через лес и ее колеса, пылающие божественным огнем, выжгли за собой колею.

Помедлив, она сказала:

— Кладбище.

— В твоих снах?

Ее голос был легким, как дуновение ветерка.

— Да. Не всегда одно и то же кладбище. Иногда оно на равнине и тянется во все стороны до самого горизонта. Могильные камни жмутся один к другому, и все совершенно одинаковые. — Ее голос стал еще тише. — А бывает, что кладбище на холме, все занесенное снегом, деревья голые, ветви у них черные и острые. И камни спускаются вниз террасами, и все разные — мраморные обелиски и плоские гранитные плиты, и статуи, разрушенные уже сколько лет, лежат на земле... и я бреду вниз, к концу кладбища, к подножию холма... туда, где дорога наружу... я точно знаю, что там где-то есть дорога... и никак не могу ее отыскать. — Ее голос стал таким тоненьким и ледяным, что у меня по позвоночнику пробежал тонкой полоской холодок — как будто ее голос был ледяным лезвием, что прижалось к моей коже.

— Сначала я медленно бреду между надгробий, боюсь поскользнуться и упасть в снег, но когда спускаюсь на несколько террас, а дороги внизу все не видно... я начинаю идти быстрее... еще быстрее... и скоро я уже бегу, спотыкаясь, падаю, встаю, бегу дальше, петляю среди камней, падаю по склону вниз...

Пауза. Вздох. Неглубокий. На выдохе, в котором слегка ощущается страх, еще несколько слов:

— И знаешь, что я там вижу?

Кажется, я знал. Мы поднялись на вершину небольшого холма, и, продолжая путь, я сказал:

— На одном из камней ты видишь имя, и это твое имя.

Она вздрогнула.

— Одна из этих могил — моя. Я это чувствую в каждом сне. Но я никак не отыщу ее. Мне почти хочется ее отыскать. Мне кажется... если я ее отыщу... если я отыщу свою собственную могилу... мне больше не будут сниться такие сны...

«Потому что тебе не суждено будет проснуться, — подумал я. — Ты умрешь. Говорят, это случается, что не можешь проснуться, пока не умрешь во сне. Умрешь во сне — и больше никогда не проснешься».

Она продолжала:

— А когда я все-таки спускаюсь с холма, то я обнаруживаю... дорогу, которую искала... только это больше уже не дорога. На ней похоронили людей и поставили камни прямо на асфальте, словно не хватило кладбища и пришлось зарывать везде, где только можно. Сотни могильных камней, по четыре в ряд, ряд за рядом, по всей дороге. Так что... понимаешь... дорога больше никуда не ведет. Это не выход, а просто продолжение кладбища. А ниже мертвые деревья, и кладбищенские плиты все громоздятся и громоздятся, пока хватает глаз. А самое ужасное то, что... каким-то образом я понимаю, что все эти люди мертвы... из-за...

— Из-за чего?

— Из-за меня, — сказала она несчастным голосом. — Потому что я убила их.

— Ты так говоришь, словно действительно чувствуешь себя виноватой.

— Так и есть.

— Но это же только сон.

— Когда я просыпаюсь... он не сразу исчезает... слишком реальный для сна. Это что-то большее, чем сон. Это... может быть, предзнаменование.

— Но ты же не убийца.

— Нет.

— Тогда что бы это значило?

— Я не знаю, — сказала она.

— Просто сны, бессмыслица, — настаивал я.

— Нет.

— Ну так скажи мне, что это означает. Скажи мне, в чем суть.

— Я не могу, — ответила она.

Но, слушая ее, я с беспокойством чувствовал, что она точно знает, что значит этот сон, и что она начала лгать мне, как солгал бы я, начни она выпытывать у меня слишком многие подробности о гоблинах из моих собственных кошмаров.

Мы поднялись по грязной тропинке на верхушку пологого холма, спустились вниз, следуя за тропинкой, сделали крюк в четверть мили, прошли через дубовую рощу, куда лунный свет проникал меньше, — в общем, прошли где-то около мили. Наконец мы вышли к берегу небольшого озера, расположенного посреди леса. Дорога здесь кончалась.

Берег, отлого спускавшийся к воде, порос сочной, мягкой травой. Само озеро казалось огромной лужей нефти. Оно бы не казалось вообще ничем, если бы луна и россыпь морозно-белых звезд не отражались на его поверхности, освещая тем самым крохотные водовороты и легкую рябь. Трава, взъерошенная ветром, была черной, совсем как на лугу за городком трейлеров, и край каждого тонкого лезвия травинок блестел мягким серебром.

Она села на траву, я рядом с ней.

Судя по всему, ей опять захотелось тишины.

Я подчинился.

Мы сидели под пологом ночи, слушая отдаленное пение сверчков и тихие всплески воды, когда рыбы выпрыгивали на поверхность, чтобы схватить мошку. Беседа снова была совершенно ни к чему. Мне было достаточно того, что я просто сижу возле нее — так близко, что можно протянуть руку и коснуться ее.

Я был поражен контрастом между этим местом и теми, в которых я провел весь день. Сперва Йонтсдаун с его дымовыми трубами, средневековыми строениями и вездесущим ощущением надвигающейся беды, потом ярмарка с ее шумными забавами и толпами простаков. Каким облегчением сейчас было ненадолго оказаться в таком месте, где единственным признаком существования людей была грязная тропинка, что привела нас сюда. Мы оставили ее за спиной, и я постарался выкинуть ее из головы. По натуре я человек общительный, но тем не менее бывали случаи, когда людское общество утомляло меня так же, как гоблины вызывали у меня отвращение. А иногда, когда я видел, до какой степени люди могут быть жестоки по отношению к своим собратьям — вот как сегодня в палатке Джоэля Така, мне казалось, что мы заслужили гоблинов, что мы — непоправимо порочная раса, неспособная с должным благоговением относиться к такому чуду, как наше существование, и что мы сами напросились на злобное внимание гоблинов, относясь друг к другу с таким презрением. В конце концов, многие из тех богов, которым мы поклонялись, были, кто больше, кто меньше, требовательны, щедры на расправу и способны на такую жестокость, что сердце замирает. Как знать, может, это они наслали на нас гоблинов, как чуму, и назвали это всего-навсего наказанием за совершенные нами грехи? Но здесь, посреди спокойствия леса, сквозь меня струилась очистительная энергия, и мало-помалу я воспрянул духом, невзирая на все разговоры о кладбищах и кошмарах, которыми мы занимали друг друга.