Онлайн книга «Смерть Богов (Юлиан Отступник)»
|
Кое-где скрытые подземные воды питали мягкий мох. Всюду струились ключи, холодные, как только что растаявший снег, но беззвучные, онемевшие от грусти, как все в этом очарованном лесу. В одном месте из щели камня, обросшего мхом, медленно сочились светлые капли и падали одна за другой. Но глубокие мхи заглушали их падение; капли были безмолвны, как слезы немой любви. Попадались целые луга дикорастущих нарциссов, маргариток, лилий. Здесь было много бабочек, но не пестрых, а черных. Луч полуденного солнца с трудом пронизывал лавровую и кипарисовую чащу, делался бледным, почти лунным, траурным и нежным, как будто проникал сквозь черную ткань или дым похоронного факела. Казалось, Феб навеки побледнел от неутешной скорби о Дафне, которая под самыми жгучими лобзаниями бога оставалась все такою же темною и непроницаемою, все так же хранила под ветвями своими ночную прохладу и тень. И всюду в роще царили запустение, тишина, сладкая грусть влюбленного бога. Уже мраморные, величавые ступени и столпы Дафнийского храма, воздвигнутого во времена Диадохов, сверкнули, ослепительно белые среди кипарисов, – а Юлиан все еще не встречал никого. Наконец, увидел он мальчика лет десяти, который шел по дорожке, густо заросшей гиацинтами. Это было слабое должно быть, больное, дитя; странно выделялись черные глаза, с голубым сиянием, на бледном лице древней, чисто эллинской прелести; золотые волосы падали мягкими кольцами на тонкую шею, и на висках виднелись голубоватые жилки, как на слишком прозрачных лепестках, выросших в темноте цветов. – Не знаешь ли, дитя мое, где жрецы и народ? – спросил Юлиан. Ребенок ничего не ответил, как будто не слышал. – Послушай, мальчик, не можешь ли провести меня к верховному жрецу Аполлона? Он тихо покачал головой и улыбнулся. – Что с тобою? Отчего не отвечаешь? Тогда маленький красавец указал на свои губы, потом на оба уха и еще раз, уже не улыбаясь, покачал головой. Юлиан подумал: «Должно быть, глухонемой от рождения». Мальчик, приложив палец к бледным губам, смотрел на императора исподлобья. – Дурное предзнаменование! – прошептал Юлиан. И ему сделалось почти страшно, в тишине, запустении и сумраке Аполлоновой рощи, с этим глухонемым ребенком, пристально и загадочно смотревшим ему в глаза, прекрасным, как маленький бог. Наконец, мальчик указал императору на старичка, выходившего из-за деревьев, в заплатанной и запачканной одежде, по которой Юлиан узнал жреца. Сгорбленный дряхлый, слегка пошатываясь, как человек, сильно выпивший, старичок смеялся и что-то бормотал на ходу. У него был красный нос и гладкая круглая плешь во всю голову, обрамленная мелкими седыми кудерками, такими легкими и пушистыми, что они, почти стоя, окружали его лысину; в подслеповатых, слезящихся глазах светилось лукавство и добродушие. Он нес довольно большую лозниковую корзину. – Жрец Аполлона? – спросил Юлиан. – Я самый и есть! Имя мое Горгий. А чего тебе здесь нужно, добрый человек? – Не можешь ли мне указать, где верховный жрец храма и богомольцы? Горгий сперва ничего не ответил, только поставил корзину на землю; потом начал усердно растирать себе ладонью голую маковку; наконец, подпер бока обеими руками, склонил голову набок и не без плутовства прищурил левый глаз. – А почему бы мне самому не быть верховным жрецом Аполлона? – произнес он с расстановкой. – И о каких это богомольцах говоришь ты, сын мой, – да помилуют тебя олимпийцы! От него разило вином. Юлиан, которому этот верховный жрец казался непристойным, уже собирался сделать строгий выговор. – Ты, должно быть, пьян, старик!.. Горгий ничуть не смутился, только начал еще усерднее растирать голую маковку и с еще большим плутовством прищурил глаз. – Пьян – не пьян. Ну, а кубков пять хватил для праздника!.. И то сказать, не с радости, а с горя пьешь. Так-то, сын мой, – да помилуют тебя олимпийцы!.. – Ну, а кто же ты сам? Судя по одежде, странствующий философ или школьный учитель из Антиохии? Император улыбнулся и кивнул головой. Ему хотелось выспросить жреца. – Ты угадал. Я учитель. – Христианин? – Нет, эллин. – Ну то-то же, а то много их здесь шляется, безбожников… – Ты все еще не сказал мне, старик, где народ? Много ли прислано жертв из Антиохии? Готовы ли хоры? – Жертв? вон чего захотел! – засмеялся старичок и так клюнул носом, что едва не упал. – Ну, брат, этого мы давно уже не видали – со времен Константина!.. Горгий с безнадежностью махнул рукой и свистнул: – Конечно! Люди забыли богов… Не то что жертв, иногда не бывает у нас и горсти жертвенной муки – лепешку богу испечь – ни зернышка ладана, ни капли масла для лампад: ложись да помирай! – Вот что, сын мой, – да помилуют тебя олимпийцы! Все монахи оттягали. А еще дерутся, с жиру бесятся… Песенка наша спета! Плохие времена… А ты говоришь – не пей. Нельзя с горя не выпить, почтенный. Если бы я не пил, так уж давно бы повесился!.. – Неужели никто из эллинов не пришел к великому празднику? – спросил Юлиан. – Никто, кроме тебя, сын мой! Я – жрец, ты – народ. Вот и принесем вместе жертву. – Ты только что сказал, что у тебя нет жертвы. Горгий с удовольствием поласкал себя по голой маковке. – Нет чужой, есть своя. Сам позаботился! Три дня мы с Эвфорионом, – он указал на глухонемого мальчика, – голодали, чтобы скопить деньги на жертву Аполлону. Гляди! Он приподнял лозниковую крышку корзины; связанный гусь высунул голову и загоготал, стараясь вырваться. – Хэ-хэ-хэ! Чем не жертвочка? – усмехнулся старик с гордостью. – Гусь, хотя не молодой и не жирный, а все-таки птица добрая, священная. Дымок от жареного будет вкусный. Бог и этому должен быть рад, по нынешним временам!.. До гусей боги лакомы, – прибавил он, сощурив глаз, с лукавым и проницательным видом. – Давно ли ты жрецом? – спросил Юлиан. – Давненько. Лет сорок, – может быть, и больше. – Твой сын? – указал император на Эвфориона, который смотрел все время пристально и задумчиво, как будто желая угадать, о чем они говорят. – Нет, не сын. Я один – ни детей, ни родных. Эвфорион помощник мой при богослужении. – Кто же родители? – Отца не знаю, да и едва ли кто-нибудь знает. А мать – великая сивилла Диотима, много лет жившая при этом храме. Она не говорила ни с кем, не поднимала покрова с лица перед мужами и была целомудренна, как весталка. Когда у нее родился ребенок, мы удивились и не знали, что подумать. Но один мудрый столетний иерофант сказал нам… При этом Горгий с таинственным видом заслонил ладонью рот и прошептал на ухо Юлиану, как будто мальчик мог услышать: |