Книга Большое собрание сочинений в одной книге, страница 180 – Виктор Голявкин

Разглядываю расписанные стены кафе-мороженого. Уверен, я мог бы расписать их лучше. Ни в какое сравнение не идет эта натуралистическая мазня с моим шедевром. Вяло.

– …И хотя Рудольф, Царствие ему Небесное, уверял меня, что ты никогда не возьмешься за ум…

Я чувствовал себя виноватым перед покойником последнее время. Он, никому никогда в жизни не давший в морду, выручавший нас частенько деньгами, любезно предоставивший в мое распоряжение свой любимый инструмент (в котором я, правда, не нуждался), бесспорно не заслуживал ненависти и презрения, а наоборот. Я оценил его сейчас, когда он умер. Но мне не хотелось сознаваться в этом отцу. Я так и не понял, что он был за человек, почему у него не было друзей, кроме моего отца.

Мы с отцом чокнулись и выпили.

Отец сразу повеселел, он пил редко, и бокал шампанского на него подействовал.

– А тебе, пожалуй, достаточно, – сказал он, наливая себе еще.

– Да что ты, папа, – сказал я.

– Извини, – сказал он неожиданно и долил мне до краев.

Приятно сидеть с отцом за бутылкой. Приятно, что он так сказал.

– Есть сколько угодно людей умнее своего таланта, – начал отец, попивая глоточками из бокала, – а есть глупее своего таланта…

Я кивнул. Но не понял.

– …Нельзя на все наплевать. Если у тебя действительно талант, при мысли, что ты им обладаешь, у меня удесятеряется энергия. Он так и сказал тебе? Действительно так выразился или мать прибавляет? «Редкий талант»? Без преувеличений?

– При мне он этого не говорил.

– Настолько высоко о тебе отозвался, поверить трудно!

– А я в своем таланте и не сомневался.

– Нахальство, уши вянут!

– Мать отнесла ему рисунки, которые давно пора выкинуть, – сказал я, – старые барахловые пейзажи и прочую муру. Достигну в боксе, на время живопись оставлю, а потом буду работать в плане своей стены.

– В каком плане? Что ты болтаешь? Увидел бы секретарь горкома нашу стену!

– Ну и что?

– Разве я напрасно покупал тебе мастеров Возрождения в букинистическом магазине? И что ты почерпнул?

– Я почерпнул у Кончаловского, – сказал я.

– Ничего подобного у Кончаловского я не встречал, я его внимательно рассматривал.

– Значит, я пошел дальше, только и всего.

– Дальше?!

– Да, дальше.

– Куда дальше?

– Вперед!

– Как это понимать?

– Меня интересует свое искусство, а не допотопщина.

– А Репин? А Брюллов? А Шишкин?

– У Шишкина только и есть одни шишки, – сказал я, довольный своим ответом.

– Плеяда первоклассных мастеров! Я же тебе сам покупал Шишкина по твоей просьбе в букинистическом магазине, и ты сам восхищался его лесом…

– Когда это было…

– Значит, Шишкин тебе теперь не нравится?

– Мне нравится Кончаловский.

– Один Кончаловский?

– А что, нельзя?

Глаза у отца заметались в разные стороны. Признак волнения.

– Тебе и старые мои рисунки ведь тоже не нравились, – сказал я.

– Неправда. Я хвалил.

– А сам в моем таланте сомневаешься.

– Но секретарь горкома же хвалил?

– Это другое дело.

– Ну вот, видишь.

– Совершает кражу, – сказал отец, – а краски, добытые преступным путем, беспардонно размазывает по стене. И выдается это за новаторство.

– Я подумаю, – сказал я нарочно.

– Надо, надо подумать о своем таланте.

Я заметил: слова «о своем таланте» он произнес бережно.

Посидели.

– Ни к чему тебе, между прочим, шампанское, – вдруг сказал он, – ты и так хорош.

– Шампанское – не водка, – сказал я.

– Можно подумать, ты пил водку!

– А за что же меня из школы выгнали?

Он знал, но забыл.

– Не только за это тебя из школы исключили. Даже у такого милого, деликатного человека, как твой директор, переполнилась чаша терпения.

– Но все-таки меня выгнали за водку, – сказал я.

– За распущенность, не за водку. За потерю элементарной ориентации в обстановке, за оголтелость и неуспеваемость!

Я упорно твердил, что именно из-за водки покинул школу, просто перепил.

Отец возмутился словами «покинул» и «перепил», но, к моему удивлению, заказал еще по бокалу.

Росписи на стене уже показались мне настолько никудышными, что я начал кривляться и морщиться.

– Прекрати строить рожи, – сказал отец, как видно принимая это на свой счет, – веди себя нормально.

Он хлебнул сразу полбокала.

– Как поступает наша мать? – вдруг сказал он задумчиво. – Она черное называет белым.

– А белое черным, – сказал я.

– Но почему она это делает? – спросил он.

– Просто ей хочется немножко пошуметь. Она обожает скандальчики, вот и вся причина, ничего страшного.

– Верно, верно, – сказал он, – она просто любит пошуметь, вот и вся петрушка, иначе зачем бы ей черное называть белым…

Словно спохватившись, что он слишком дискредитирует мать и мы слишком далеко зашли, он сказал:

– О своей матери ты должен всегда отзываться уважительно.

Элементарные слова прозвучали непросто. В них чувствовалось особое уважение самого отца к матери. И я верно понял. Он тут же добавил:

– Мать твоя прекрасно поет романсы.

Я терпеть не мог слушать мамины романсы.

– Романс не у каждого получается, – сказал он.

Не любил я, когда мать пела. Не любил романсы. По-моему, она неважно пела, а отец этого не замечал. Резкий мамин голос неприятно на меня действовал. Даже в раннем детстве я подбегал моментально к роялю, перешедшему к нам по наследству от ее родителей, дергал мамино платье и твердил: «Не надо! Не надо!» – «Почему он так не любит?» – удивлялась мать.

– Она поет хорошо романсы, – сказал я.

Бедная мама! Каково ей спать на уродливой кровати, несмотря на ее бесхозяйственность! И нет у мамы нарядов… Все мы бесхозяйственные – завелось во мне тоскливо, – все мы безалаберные, и отец, и мать, и я, и никто из нас не виноват. И никто другой не виноват. И мне стало тепло на душе и даже радостно, что мы все такие родные, безалаберные и бесхозяйственные. И жалко стало нашу семейку. И захотелось, чтобы мать сидела сейчас с нами, пила шампанское, закусывала мороженым, и пусть поет свои романсы, если ей приятно… Она сейчас одна, думает, провалившись в своей кровати, а может быть, рассматривает вырезки из журналов, свой мирок. И мне захотелось извиниться перед родителями и дать слово…