Онлайн книга «Большое собрание сочинений в одной книге»
|
– Это почему же, – спрашивает Мария Николаевна, – ты с ним сидеть не хочешь? А он твердо так отвечает: – Я с ним сидеть не буду. – Это почему же? – спрашивает Мария Николаевна. – Потому что он лысый. Хотел я вскочить, дать ему за это. Мария Николаевна говорит: – Что за чушь! Он, во-первых, не лысый, а постриженный, а во-вторых, если бы даже он и был лысый… Он твердит: – Я с ним сидеть не буду. – Почему же ты все-таки с ним сидеть не хочешь? – спрашивает Мария Николаевна. – А потому, – отвечает, – что я уже с лысым сидел, так меня с ним заодно дразнили, хотя я и не был лысый. – Какая дикость! – удивилась Мария Николаевна. В конце концов он все же сел. Со мной не разговаривает. В мою сторону не смотрит. Я тоже на него не смотрю, но вижу, что он листок вынул и что-то рисует. Вижу я – рисует он конницу, скачущую в атаку. До чего здорово у него получалось – ну как у настоящего художника! Как будто он сто лет учился. Никогда я не видел, чтобы кто-нибудь так коней рисовал. Я сразу подумал, что мне так никогда не нарисовать, сколько бы я ни старался, но в то же время, если я как следует постараюсь, я не хуже нарисую. Я хотел показать ему, как надо рисовать. А потом сделал вид, что не вижу. Он ведь не знает, что я лучше всех в классе рисую. Скажет, я подражаю. Скажет, я обезьяна какая-нибудь или там попугай. Ничего. Потом он узнает, кто с ним рядом сидит! Потом он узнает, какие я стенгазеты рисовал! Какого я Шота Руставели нарисовал. Какого я летчика Покрышкина нарисовал, трижды Героя Советского Союза! Пусть, пусть рисует! А потом думаю: он, наверное, вовсю сейчас воображает. Сидит и воображает, будто никого на свете лучше нету. Выходит, он будет здесь воображать, а я? Просто так буду сидеть? Я вырвал листок из тетради. И стал рисовать танки, идущие в атаку. Он сначала не заметил, что я тоже рисую, или он не хотел замечать, а потом заметил и рисовать перестал. На мой рисунок глядит. Я это сразу почувствовал. И вовсю рисую, на него никакого внимания не обращаю. Только локтем свой рисунок закрываю, чтобы он не видел. Вдруг он говорит: – А ну, покажи. – Чего, чего? – говорю. – Покажи, – говорит, – что ты там такое начирикал. – Чего, чего? – говорю. – Ас, ас! – говорит. – Чего? – говорю. – Осторожно! – говорит. – Ас, ас! – Что это, – говорю, – еще за ас, ас? – Ра-ра! – говорит. – Ра-ра! Работай. Вот нашелся какой! Какие-то слова мне бормочет. Удивить, наверное, меня этими словами хочет. Что бы, думаю, ему такое ответить, чтобы он так со мной разговаривать перестал. В это время он мне говорит: – Вот если тебя спросит кто-нибудь: «Ты не кр?» – ты что ответишь? – Чего, чего? – говорю. – Нужно ответить: «Я не кр!» Понятно? Тут я разозлился и говорю ему: – Крыса ты! Я сам не знаю, почему его крысой обозвал. Просто ничего другого мне в голову не пришло. Он поднимает руку и говорит Марии Николаевне: – Он меня крысой обозвал! Мария Николаевна говорит: – Как тебе не стыдно, Стариков! К нам пришел новенький, он, наверное, стесняется, а ты его крысой обозвал… – Кто? – говорю. – Он стесняется?! До чего меня зло взяло, вы не представляете! – Если ты мне сейчас не ответишь, с какой скоростью летят навстречу друг другу самолеты, ты покинешь класс… Я встаю. – Какие самолеты? – спрашиваю. Я, наверное, здорово моргал глазами, потому что Мария Николаевна вдруг сказала: – Брось моргать! Ну-ка, брось моргать! Дурачка представлять! Моргал-то я просто случайно. Но я ничего не ответил. И все молчал. А про эти самолеты я вообще ничего не слышал. – Ну? – говорит Мария Николаевна. – Повторите, пожалуйста, про эти самолеты, – говорю. – Выйди, будь добр, из класса, – говорит Мария Николаевна. – Если бы вы повторили еще раз… – говорю. – Я не могу слушать твои речи, – говорит Мария Николаевна. Я собираю книги. Ничего такого я не сделал. Если бы я, там, мяукнул, как в прошлый раз. А сейчас? Его ко мне посадили, а я виноват! Я сижу на последней парте. Иду медленно к двери. Через весь класс. – Страна залечивает раны после войны, – говорит вслед мне Мария Николаевна, – миллионы заняты созидательным трудом, миллионы трудятся, а один… Я уже возле двери. – Подожди, – говорит Мария Николаевна. Я останавливаюсь. – Подойди-ка сюда. Я подхожу. Она почему-то волнуется. Вот уже совсем непонятно. Ей-то чего волноваться? Меня из класса выгоняют, а она волнуется. Я стараюсь больше не моргать. – Тебе не стыдно? – говорит Мария Николаевна. Она держит в руках ручку, наверное, мне двойку хочет поставить. А руки у нее сильно дрожат. Это, наверное, потому, что она очень старенькая. Говорят, у старых людей всегда руки дрожат от старости… – Я к тебе хорошо отношусь, – говорит она, – и ты, Стариков, способный человек. А ведь ты мне на голову садишься… И потом, пожалуйста, не воображай. Ты можешь пропасть… как камень, брошенный в море. И не улыбайся. Пропадешь или будешь босяком вместе со своими художествами. Если не будешь учиться… Люди, честно не относящиеся к своему труду, обычно плохо кончают… Она не собирается мне ставить двойку. – Стенгазету нарисуешь? – спрашивает меня Мария Николаевна. – Нарисую, – говорю. – Чтобы была на славу, – говорит она. – Ладно, – говорю я. – Разве ты для меня стенгазеты рисуешь? – говорит она. Я иду на место. Сажусь рядом с новеньким. – Ра-ра! – говорит он тихо. – Ра-ра! – Прямо в самое ухо мне говорит, представляете? Я встаю. – Я с ним сидеть не буду, – говорю я. Мария Николаевна смотрит на меня и хмурится. – Я с ним сидеть не хочу, – говорю. – Выходите оба! – говорит Мария Николаевна. – Я не желаю слушать ваши речи! Мы оба выходим. |