Книга Повести и рассказы, страница 15 – Андрей Платонов

– Скоро пресс наладишь? – спросил его комиссар мастерских.

– Завтра к вечеру попробуем, – равнодушно доложил Зворычный.

– Как, слесаря не волнуются? – поинтересовался комиссар.

– Ничего. Двое с обеда ушли – кровь из носа пошла от слабости. Надо какие-нибудь завтраки, что ль, наладить, а то дома у каждого детишки – им все отдает, а сам голодный падает на работе!..

– Ни черта нету, Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме – красноармейцам паек урезали… Я сам знаю, что надо хоть что-нибудь сделать!

Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное, загаженное окно и ничего там не увидел.

– Сегодня ячейка, Афонин! Ты знаешь? – сказал Зворычный комиссару.

– Знаю, – ответил комиссар. – Ты в электрическом цехе не был?

– Нет! А что там?

– Вчера большой генератор ребята пробовали пускать – обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали!

– Ничего – где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро, – решил Зворычный. – У нас вот ни угля, ни нефти нет – ты вот что скажи.

– Да, это хреновина большая, – неопределенно высказался комиссар и не сдержался – улыбнулся: наверно, на что-то надеялся или так просто – от своего сильного нрава.

Вошел Иконников:

– Я те шелевки заберу?

– Бери, бери, – сказал ему Зворычный.

– Зачем ты доски-то раздаешь, голова? – недовольно спросил Афонин.

– Брось ты – он на гроб взял, сын умер.

– А, ну, я не знал! – смутился Афонин. – Тогда надо бы помочь человеку чем-нибудь.

– А чем? – спросил Зворычный. – Ну чем помочь? Брехать только! Хлеба ему дать – так нам самим пайки в урез дают – даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.

После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело и носились по пустырям грачи, подъедая там кое-что. По старой привычке, Зворычному хотелось есть. Он знал, что дома есть горячая картошка, а про революционное беспокойство – можно подумать потом.

Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал, что кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой.

Зворычный подумал, что теперь горшка картошек не хватит, и вошел в комнату. Там сидел Пухов и похохатывал от своих рассказов жене Зворычного.

– Здорово, хозяин! – сказал Пухов первым.

– Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился?

– С Каспийского моря – пришел к тебе курятины поесть! Ты любил петухов – я тоже теперь во вкус вошел!

– У нас тут пост, Фома Егорыч, – кормимся спрохвала и не сдобно!..

– Губерния голодная! – заключил Пухов. – Почва есть, а хлеба нету, значит – дураки живут!

– Жена, ставь ему пареную картошку! – сказал Зворычный. – А то он не утихнет!

Пухов разулся, развесил на печку сушить портянки, выгреб солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев картошки и закусив шкурками, он воскрес духом.

– Зворычный! – заговорил Пухов. – Почему ты вооруженная сила? – и показал на винтовку у лежанки.

– Да я тут в отряде особого назначения состою, – пояснил Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом.

– Какого значения? – спросил Пухов. – Хлеб у мужиков ходишь, что ль, отнимать?

– Особого назначения! На случай внезапных контрреволюционных выступлений противника! – внушительно пояснил Зворычный это темное дело.

– Ты кто ж такой теперь? – до всего дознавался Пухов.

– Да так – революции помаленьку сочувствую!

– Как же ты сочувствуешь ей – хлеб, что ль, лишний получаешь иль мануфактуру берешь? – догадывался Пухов.

Тут Зворычный сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал, что теперь ему ужинать не дадут. Жена Зворычного скребла чего-то кочережкой в печке и тоже была женщина злая, скупая и до всего досужая.

Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение.

– Знаем мы эти мелкобуржуазные сплетни! Неужели ты не видишь, что революция – факт твердой воли – налицо!..

Пухов якобы слушал и почтительно глядел в рот Зворычному, но про себя думал, что он дурак.

А Зворычный перегрелся от возбуждения и подходил к цели мировой революции.

– Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты меня? – закончил Зворычный и пошел воду пить.

– Стало быть, ты теперь властишку имеешь? – высказался Пухов.

– Ну, при чем тут власть! – еще не напившись, обернулся Зворычный. – Как ты ничего не понимаешь? Коммунизм – не власть, а святая обязанность.

На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяев и не потерять пристанища.

Вечером Зворычный ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала. Пухов слушал писк и не мог догадаться – отчего это такое. Он хотел есть, а попросить боялся – и покуривал натощак.

Пухов помнил, что у Зворычного должен быть мальчишка – раньше был.

– Мальчугана-то отправили, что ль, куда иль у родни ночует? – между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки.

Та закачала головой и закрыла глаза фартуком – в знак своего горя.

Пухов примолк и задумался, хотя знал, что горе бабы неразумно.

«Оттого Петька и в партию залез, – сообразил Пухов. – Мальчонка умер – горе небольшое, а для родителя тоска. Деться ему некуда, баба у него – отрава, он и полез!»

Когда все забылось, хозяйка послала его дров поколоть. Пухов пошел и долго возился с суковатыми поленьями. Когда управился, он почувствовал слабость во всем корпусе и подумал – как он стал маломощен от недоедания.

На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники.

В одиннадцать часов возвратился Зворычный. Все попили тыквенного чаю без сахара, съели по две картофелины и собрались укладываться спать.

Пухов остался на ночь на сундуке, а Зворычный с женой полезли на печь. Пухов этому удивился – в былое время он не любил спать с женой: духота, теснота, клопы жрут, – а этот с осени на печь влез.

Однако дело его было постороннее, и он спросил Зворычного, когда все утихло:

– Петя! Ты не спишь?

– Нет, а что?

– Мне бы занятие надо! Что ж я у тебя нахлебником буду жить!

– Ладно, это устроим – завтра поговорим, – сказал сверху Зворычный и зевнул так, что кожа на лице полопалась.

«Зазнаваться начал, серый черт: в партию записался!» – подумал Пухов на сон грядущий и, слабея ото сна, открыл рот.

На другой день Пухова приняли слесарем на гидравлический пресс – он снова очутился за машиной, на родном месте.