Онлайн книга «Милый Ханс, дорогой Пётр»
|
И вот по железке товарняк как по заказу гулом накатывает, приближаясь вовремя. И я перед паровозом проскакиваю, перед мордой его самой со звездой. И по шоссе спокойно шагаю уже, ночь бестолковую отсекая, всё. Но рычание и лязг зубов вдруг за спиной, увязалась опять сука эта лютая, надо же. Одна за мной теперь с клыками своими, полюбила, не иначе. А я шагом иду, как шел, нет сил бежать. Ноги вязнут в мягком, видно, уложенном только асфальте, иду и навечно следы оставляю. И она сзади трусит лениво, проклятая. За пятки пастью прихватывает, одежду рвет в свое удовольствие. И навстречу еще люди как раз из-за поворота, прохожие вдруг в ночи. Люди как люди, и оружия нет при них, рабочие такие же с виду, только вот выправка военная и шаг четкий слишком. И в кювет я падаю как подкошенный, словно подстрелили. Лицом вниз лежу бездыханный, и гравий от их ног сверху сыпется, когда мимо тяжело идут. А сука проклятая все время на спине у меня, что интересно. Распласталась, прикрывает будто. Перевернувшись, обнимаю ее, что не выдала. А она в ответ мою щеку бедную лижет, как Грета. Прижимаю к себе пасть страшную, в ухо собачье шепчу: – Грета! И потом, по тропкам к заводу пробираясь, сам уже с тревогой оглядываюсь, не отстала ли. И в темноте зову, из виду потеряв: – Грета, Грета! 18 А шахматисты за партией своей всё сидели. По-другому время шло, не иначе. Вилли встретил как спасителя, охотно уступая место: – Садись-ка! Она же ненасытная! Пусть тебя теперь слопает! Грета взглянула на меня и впрямь плотоядно и уже расставляла на доске нашу партию. – Одно условие непременное, – объявил я, усаживаясь. – Всё для тебя, о мой Ханс! Я поднес палец к губам. – Что значит? – Значит, молчим в тряпочку. – А чего как немой? – Понимаешь лучше. – Глупости. Но принято, – кивнула она. И довольно долго слово держала, молча двигая по доске фигуры. Глаза при этом горели, губы приоткрывались почти в экстазе, предвкушая близкую победу. Я, как мог, сопротивлялся, делал вид. Только не шахматы были в гроссмейстерской этой головке. – Старики потом вспоминают женщин, которые их правда любили, – вдруг сказала с горечью. – И жалеют, что прошли мимо, очень жалеют. – Ты о себе? – О тебе, конечно. Я стал смеяться, сбивая невыносимый пафос: – Бессильно вспоминают в бессильной старости? Но каждую в отдельности и подробно? – Вот-вот, именно. Ты, вижу, понял. Я пожал плечами: – Надо еще ухитриться стать стариком, в чем все дело. Грета махнула рукой с пешкой, которую только что у меня съела: – Ну, это самое простое, дорогой. Не успеешь оглянуться. – Ошибаешься, – сказал я. Она оторвалась даже от доски, почуяв неладное. – Ну-ка? То есть? – Не дожить можно. Не дожить, о моя Гретхен! Грета смотрела на меня внимательно. Не понимала, о чем я, да и я, может, не совсем понимал. Партия наша встала, перейдя в эндшпиль. И тут она с ненавистью метнула в меня ту самую съеденную пешку, не зря до сих пор в руке держала. – Ханс, не доживешь, точно! Собаки жопу порвут! Трудно отрицать что-либо было, сидя в драных штанах. Я вернул Грете пешку, ведь поймал ее ловко: – Что ты, дура, во мне нашла? – Тебя, – отвечала она, глядя в глаза. Капитулировать только, что же еще оставалось. Я молча перевернул своего белого короля, положил плашмя на доску. И, оставив партнершу в замешательстве, пошел к себе. 19 Я был уже в койке, когда от страшного удара допотопный крючок слетел с двери, и в комнату вихрем ворвалась Грета, кто же еще. В руке был мой поверженный белый король, она мне его гневно демонстрировала: – Ты некорректно закончил партию, это первое! Ушел от борьбы, имея все шансы к спасению, это неуважение к партнеру, ко мне, в конце концов! – Уже был полный капут, не сердись, – оправдывался я. – Комбинация перед носом стояла, не ври! – закричала Грета. – А что хамски не пожал партнеру руку, это как? – Партнерше. Будет еще второе? – спросил я. При свете луны, светившей мне опасно всю ночь, милое лицо Греты некрасиво ощерилось. – Да. Второе. Немец, ты поплыл, слышишь меня? Мне это видно. Позорно расклеился и поплыл, причем в неизвестном направлении! И я не позволю тебе, не позволю! – Как немка? – Именно! Да! Я не позволю тебе на чужбине, как немка! Ярость такая была, что она метнулась ко мне, пытаясь королем ударить в глаз. Едва не окривев, я перехватил ее руку и по-борцовски перевел соперника в партер. Одноместная койка со скрипучими пружинами к любовным утехам не очень располагала. Но король уже перекочевал ко мне в руки и скоро доблестно оказался там, где по тайным предчувствиям Греты должен был оказаться я сам. Она лежала на спине с раскрытым ртом и ойкнула жалобно в свое время, как природа подсказала. Потом на бок отвернулась, спиной ко мне, замолчав. – Сам видишь, Ханс. С ума ты сошел. – Важен результат. – Свинья, свинья ты, Ханс. – Ну, белый же он, ариец. Не черный какой-нибудь негр, – не согласился я. Она села в койке, заткнув уши, чтобы не слышать мои гадости. И ловко перескочила через меня на пол, в себя уже пришла. Достала изящный портсигар со свастикой, гордость, видно, свою. Закурив, встала у окна и выдувала дым в форточку. – Ты обрекаешь меня на одиночество, ты это понимаешь, о мой Ханс? Я успокоил: – Сомневаюсь, что ты можешь быть одинока. Просто не будешь, поверь. – Нет, я, конечно, вернусь к Маттиасу. И вступлю в партию, в НСДАП, так думаю. – Вот видишь. Отличный выбор. Она снова подошла, присев на край койки. И под луной уже улыбалась. – А, кстати, как тебе пилотка Маттиаса, вернее, я в его пилотке? К лицу, правда? – Просто в самый раз. – Хвастаюсь, извини. – О чем тогда речь, о моя Гретхен? – Это и есть одиночество, – сказала она серьезно. И больше ничего не сказала, сидела рядом отвернувшись. – Перестань, – сказал я. От того, что тихая была, не плакала, совсем тоскливо стало. Я на нее прикрикнул даже: |