Онлайн книга «Я сижу на берегу»
|
Он упорно не хочет улыбаться. Абсолютно серьезным сухим голосом спокойно произносит: – Нет. Я сплетням не верю. Я радостно, может быть, чуть поспешнее, чем нужно, киваю и продолжаю, уже сбиваясь, произнося слова как можно быстрее: – Вот и хорошо, вот и я не верю. А то ведь что получается. Если я на суде начну рассказывать всякие глупости, меня же ненормальным посчитают. Направят на принудительное лечение. Нет, мне здесь нравится, я по аминазину еще не соскучился. – Вы отказываетесь отвечать на вопросы? – Нет, конечно. Я буду рад помочь следствию и рассказать всю правду. Только на себя наговаривать мне тоже смысла нет. – Тогда рассказывайте. – О чем? – Рассказывайте с самого начала. Я начинаю рассказывать. Рассказываю все. Офицер внимательно слушает про подсолнечное масло, шоколадку, аминазин, собачатину и шахматы. Он не пишет. – У вас хорошая память, – я щедр на комплименты, я добрый. Он не реагирует. – Да, у меня очень хорошая память. Продолжайте. – Все, – говорю я, – это все. Он насобирал таблеток и выпил их. – Вам не кажется странным, что полностью парализованный человек смог сам собрать и выпить такое количество медицинских препаратов ограниченного доступа? – Не кажется. Это медицинское учреждение, препаратов здесь более чем достаточно. А организовать он еще и не то мог. – Вы не поняли мой вопрос. – Каждый диалог ведут, как минимум, два дурака. – Согласен. Тогда я переформулирую вопрос. Мог ли кто–нибудь дать Мише таблетки против его воли? – Нет. Я улыбаюсь. – Вы не хотите сыграть со мной в шахматы? – Нет. – А как вы думаете, кто бы выиграл, если бы мы сели играть? – Я давно не играл. Наверное, вы. – А Миша мог играть с шестью такими, как я. Вслепую. И выигрывать. Вы просто не можете себе представить, насколько он был умнее меня. Но и это не главное. Поймите. У нас несколько иное отношение к смерти, чем на воле. Здесь иметь все эти таблетки мечтало бы большинство. Смерть – не самое худшее, с чем может столкнуться человек. Дать подобные таблетки человеку против его воли – все равно что подарить вам автомобиль. Это был бы слишком шикарный подарок. – Вы же сказали пять минут назад, что самоубийств в интернате не бывает. – Конечно, не бывает, – я киваю. – Вы абсолютно правы. Все попытки самоубийства успешно предотвращаются администрацией учреждения, медицинскими работниками и привлеченными специалистами из органов. Он непробиваем. Лицо, как маска. – Хорошо. Допустим, что убивать человека против его воли никто бы не стал. Но, допустим, что он попросил кого–нибудь дать ему эти таблетки. Допустим, лучшего друга. Смог бы друг ему отказать? Я смотрю на него в упор. Смотрю, не мигая. Он не отводит взгляд. Лысина, выправка и взгляд, тоскливый взгляд побитой собаки. Не всякий сможет спокойно обсуждать жизнь нашего гадюшника. – Хорошо, – включаюсь я в игру. – Допустим. Допустим, что вы служили в Афганистане. Допустим, ваш друг оказался тяжело ранен. Допустим, надежд на излечение мало и в лучшем случае его ждет инвалидное кресло. – Я поступлю по Уставу. Содержание Устава штатским знать не положено. – Подумаешь, тайна! Это же дом престарелых. Срез общества. Все как на воле. Ветеранов войны очень много. Даже бывшие милиционеры есть. Он не реагирует. Наверное, сделан из железа. Я продолжаю. – О чем говорят бывшие военные? Не думаю, что Устав мог сильно измениться за последние пятьдесят лет. Есть случаи, при которых вы обязаны застрелить раненого, есть – при которых обязаны, не смотря ни на что, сохранить ему жизнь. Я прав? Он не железный. Он человек из плоти и крови. Его левое веко дернулось, или мне показалось? – В общих чертах. Только в общих чертах. Вы не ответили на мой вопрос. – Вы тоже не ответили. – Я не могу ответить на этот вопрос. Очевидно, имеет место быть диалог, который, как мы знаем, ведут, как минимум, два дурака. Я улыбаюсь. Хороший мужик этот милиционер. Жаль, нам нельзя познакомиться поближе. – Я спрошу по–другому. Во всех ли случаях военные поступают по Уставу, или они тоже люди и способны на сострадание? Может ли военный выполнить просьбу друга? – Что ж. Военные тоже люди. Ничто человеческое нам не чуждо. Я ответил на ваш вопрос? – Вполне. Теперь моя очередь. Если бы у меня был яд, я отравил бы Мишу не задумываясь. Если бы яда было мало, мне пришлось бы бороться с соблазном принять яд в одиночку. Беда в том, что яда у меня не было. Давать таблетки я бы не стал никому, даже другу. Слишком большой риск, что откачают. Милиционер устал. Это заметно по тому, как нервно его пальцы перебирают листки пустого блокнота, по незажженной сигарете в его руке. Он уже несколько раз доставал и прятал обратно в карман спичечный коробок. Он молчит. Молчит и смотрит. Я замечаю, что из моего путаного рассказа ему понятна едва ли половина. – Суть вот в чем, – продолжаю я. – У Миши была миопатия. Вы знаете, что это такое? – Никогда не слышал. Что–то вроде рака? – Нет, – улыбаюсь я Мишиной улыбкой. – Рак по сравнению с миопатией – насморк. При раке можно запросто самому повеситься. При миопатии фиг повесишься. Сил не хватит. – У него что–нибудь болело? – У него все болело. Все, что могло болеть, – болело. Точнее, все части тела, где есть мышцы. Вот голова у него никогда не болела. Даже с бодуна. – Вы хотите сказать, что пили с ним водку? – Когда как. Иногда коньяк, но редко. Он не улыбается. Или он никогда не улыбается, или их специально тренируют быть роботами. Милиционер аккуратно раскрывает блокнот. Достает из кармана ручку. – Кстати, – говорит он спокойным доверительным тоном. – Где вы брали водку? Я стараюсь не улыбаться. Я сильно стараюсь, но у меня ничего не получается. Я молчу. Молчу и жду. Если он не хочет со мной разговаривать, это его проблемы. Откидываю голову на спинку коляски и жду. Я могу ждать долго. Мне некуда спешить. – Вы не хотите со мной разговаривать? Голос вежливый, слишком вежливый. Такие голоса бывают у врачей в больницах или у медицинских сестер перед тем, как сделать укол. Я не поднимаю головы, сижу в коляске, откинувшись на спинку. Я говорю в воздух. Мне уже все понятно. |