Онлайн книга «Невозвратные дали. Дневники путешествий»
|
Еда — позади. Так! Мы с Женей будем ночь в задней комнате, Андрей и Валерик — в первой, проходной. К морю! В новую незнакомую бухту! Горы теснее, чем в Коктебеле, море еще синей. Новизна — как в детстве! Крутой спуск. Но, его одолев под руку с Андреем, Женя отказывается куда-то идти: тут! Тут? И только всего? Сесть на камешки? Нет, на это мы с Валериком не согласны! Идти! Куда? В Шаляпинский грот [79]! Расстаемся. Вправо и вправо берегом по лесенке вверх и — тропинкой, меж крутых камней, извилистой, местами нелегкой, мы спешим. Он — впереди, я — за ним, как шли в Лягушачью, временами молча берясь за протянутую мне руку, пальцы о пальцы, крючок на петлю, мускульная ритмическая помощь, мгновенная, — и снова спешим вперед — он впереди, я — сзади. Я чувствую в нем удивительную радость, что я иду быстро, легко, и может быть, удивление тает уже — так он принял в себя чудо моих 77-и лет, «Оду пешему ходу» Маринину [80]… Цветаевская порода! От его молчаливого одобрения, сходного с счастьем, я готова еще быстрее, еще легче идти! Но и солнце щедрей, чем везде! Как Валерик прекрасней всех юношей! Море синей Черного, зеленей Средиземного! Скалы — круче шиферных генуэзских, золотых Côte d'Azur [81], где я семнадцати шла с восемнадцатилетним Борисом… Мы — под горизонтальным навесом скалы. Надписи. Это и есть Шаляпинский грот? Да. Присели. Не хочется! Люди идут куда-то? Пойдем дальше и мы. По тропинке уже, обрыв круче, камни крупнее и скользче. Азарт хода. Идем. Иду. Но я вдруг останавливаюсь. Дальше я не пойду! Нет! До поворота осталось сажени — две, может быть, меньше, но камни тропинки наклонены, держаться совсем не за что, обрыв вертикален и близок! Соображаю вмиг: Валерик встанет у самого края, чтобы меня поддержать — и от страха, что он так стоит, я поскользнусь непременно… вдвоем полетим в море? Разбиваясь о скалы? Нет! Мое «нет» твердо. Только одну минуту он пробует меня убедить. Не сдаюсь. Мимо нас, пугаясь, цепляясь за неуловимые выступы, медленно идут вперед две, три молодые женщины в трусах и бюстгальтерах, полуголые, загорелые. Не идут, а ползут в крутом наклоне. Бережно уступаю им место, уважая их смелость, за нее стараюсь простить их бесстыдство. Я уже повернула назад. Я никогда не узнаю — он никогда не скажет, и потому я его не спрошу — был ли разочарован во мне Валерик на нашем обратном пути. Что я не дошла так совсем мало, чтобы повернуть за скалу и увидеть и грот, и Царскую бухту [82], целый маленький новый мир… Он довел меня в нашу бухту, к Жене с Андреем — и пошел один назад — походить по горам. Что он любит одиночество — я знала. Я только попросила его вернуться до темноты, чтобы я за него не боялась. Он уклончиво обещал, успокаивая. Нет, я забыла! На нашем обратном пути он мне читал стихи… Страдаю безбрежно о светлой воде
У скал голубых Карадага,
Страдаю о самой высокой звезде,
О непостижимости праха.
Мой слог первороден, и лоб мой высок,
Но я обречен на закланье,
На чистую боль, на болящий висок,
За то, что предутренней ранью
Страдаю безбрежно о светлой воде
У скал голубых Карадага,
Страдаю о самой высокой звезде
И осознаю себя прахом.
_____
Ты снилась мне
Сегодня.
В полночь,
Как благовеста бой,
Был свят
минор часов…
Сны, как стихи.
Не все —
Запомнишь.
Тем более
Когда — подряд.
Но этот,
Чуждый эстафет,
Был
В полудреме откровенья
Как бы подспорием к строфе:
«Я помню чудное мгновенье».
____
Я все хотел делить с тобой:
Кусочек неба голубой
(Он мой!),
И мой прибой
Под Карадагскою грядой,
И облака, что чередой
Пророков книги бытия
Уходят в новые края…
Тогда я руку взял твою,
Сказал: я облака люблю…
Ты проведи сознанья нить
К созвучью дивному «любить»,
Любить цветную землю глин,
Луны румянящийся блин…
Искать камушки! Утоление! Отвлечение. Утешение от всего! Переговариваясь с Андреем и Женей, вспоминая строки только что слышанных стихов, жарко погружаюсь в молчащую красоту камней… Нас зовут. Откуда?! Сверху. Мужской голос. А, Андрей догадался! Тот, кто нас вез сюда. Наш шофер. — Хотите рыбного супа? — кричит он. — Свежего! С хлебом! Сейчас принесу! С товарищем сейчас наварили! Слышим звуки: полупрыжков, полушагов — едет к нам рыбный суп. Смеясь, насыщаясь, радуясь дружеству и нежданности, поедаем самодельный холостяцкий удивительно вкусный суп, заедаем ломтями свежего белого хлеба, огорчаясь (я — как бы о сыне, о внучках), что Валерика нет! Небо, холодает земля. Его нет! Женя увлеклась беседой с нас везшим и нас кормившим; бывавшим за границей по делам новосветских вин. Отзываюсь и я, услыхав названья парижских улиц. Но через весь уют странного вечера, интерес к собеседнику — тоска и страх за Валерика всё растут. Уж луна! Страх борет негодование — как мог он на так долго уйти, оставить, предпочесть одиночество — дружбе, и, зная, что я беспокоюсь, боюсь за него в горах… Значит, он — бессердечен? А вдруг — он не вернется? Вдруг с ним что-то случилось? И мы не можем помочь… Я уже вне себя. Должно быть, мой вид несчастен, потому что и Женя, и Андрей меня успокаивают: сейчас придет! От луны в горах светло, ему всё видно, он молодой, легкий, бывалый, умеет ходить по горам! Ну, увлекся, далеко зашел, спешит… Это слово меня ударяет: спешит по таким тропинкам, по каким мы с ним шли! Жизнь померкла. Луна, залившая голубым блеском бухту, жестока и насильственна. Что в ней проку, если его нет, если неизвестно, что с человеком. Господи, спаси его, Ты Один можешь! |