Книга Воля вольная, страница 14 – Виктор Ремизов

— Привычка, видать... семьдесят два ему. — Колька сунул в рот очередную сигарету.

— Я ни разу не охотился... так чтоб вот. И не хотелось. Никакого простора. На море могу хоть месяц смотреть, а в лесу мне скучно. А Трофимыча в лес тянет. Я раньше думал, что человек к старости тупее как-то становится, — ни хрена. Так иной раз завернет, — дядь Саша развел руками, — ой-ёй-ёй! Аж башка кружится. В молодости не было такого.

— А с Полинкой у тебя тоже башка кружится?

Дядь Саша глянул на Поваренка, тот, похоже, не шутил.

— Такая херня бывает, Коля, думаешь, сейчас сердце захлебнется от кровяной волны и встанет. Особенно когда ее нет рядом. Дети же у меня, внуки... тоже вроде, но не так. — Дядь Саша замолк. — Меня до нее никто не любил. Нина-покойница? Жили нормально... Не ругались, а только не было такого, привыкли просто... Иногда проснусь ночью, гляжу на Полю и думаю, что это такое — я же в два раза старше. Думаю, может, просто мужиков молодых нет путних, да ведь есть же. За ней сколько народу ухлестывало. Вертолетчик этот из Николаевска. А? Как она со мной, почему?

— Да-а... — Колька забылся и достал сигарету из пачки, хотя его кубинская дымила в пепельнице. — Вот и Трофимыч, видно, так. Может, она ему тоже никогда не изменяла?

— Кто? — нахмурился дядь Саша.

— Тайга! Вот он от своей старухи и бежит к ней.

Мужики сидели молча, думая о своем. Печка трещала сырыми листвяными поленьями, да Колька отстукивал по спичечному коробку.

— А у тебя... — поднял Поваренок взгляд на Илью, — что же жена твоя... отпускает тебя?

Жебровский внимательно их слушал и думал о чем-то, ответил не сразу:

— У меня жена почти ничего из того, что я люблю, не любит... Вот такую вот простую жизнь, имею в виду... — он покачал головой, — ей это кажется примитивным.

— Взял бы разок в лес с собой... не на сезон, а вот так... — Поваренок задумался, как можно взять с собой бабу в лес. — Ну, там... за грибами сходить, ухи наварить... на выходные, короче!

— И чего? — не понял дядь Саша.

— Чего... — Колька и сам не понял, чего хотел: чтобы та московская баба полюбила тайгу или наоборот... — А ты сам-то чего хочешь, чтобы она с тобой, что ли, ездила?

— Да нет, конечно... — Жебровский улыбнулся, — но... я же тоже с ней почти всю жизнь прожил. Меня в прошлом году не было почти четыре месяца, она вроде и соскучилась, а на другой день уже все. Как будто и не охотился. Не расспросила ничего... даже фотографии не посмотрела.

— Моя тоже никогда не спрашивает. Да и что ей рассказывать? Как вот мост, что ли, меняли? Или как невод таскали? Никогда это бабе не будет интересно, даже не думай. Уехал, все — привет, вернулся — слава Богу.

Дядь Саша, молча их слушавший, достал папиросу и подсел к печке:

— Поля меня обо всем расспрашивает, я даже иногда думаю, не ревнует ли? И всегда сама меня собирает. — Дядь Саша посмотрел на мужиков. В глазах было и удивление и мелкая похвальба. — Никогда Нина-покойница не собирала, она и не знала, где что у меня лежит. А эта все знает, никогда не забудет ничего! Сам-то всяко-разно забудешь, а Поля нет. И всегда меня ждет, вот что! Когда бы ни приехал, как будто знает, что буду. Все у нее готово, всегда рада.

— Ну ясно, одна-то сидит, ни детей, ничего, чего ей еще делать. А у моей — трое. — Не без ревности подытожил Колька.

— Тут дело в другом, моей жене совсем не интересно то, что интересно мне. Ей и себя хватает. Там, на материке, все уже чуть по-другому... — пояснил Жебровский.

— А где работает? — перебил Поваренок.

— Она искусствовед. — Жебровский сказал и глянул на Кольку.

— Да может, у нее есть кто? — то ли нахмурился, то ли улыбнулся Поваренок. — Воля, она и добрую жену портит... Дело житейское.

— Ну-у... — Жебровский взял кружку, заглянул в нее, — я не думаю...

— Думай, не думай, оно само собой заводится, на хер это дело, вернулся домой, все нормально? Значит, и хорошо. Ничего не надо думать. Уезжаешь на три месяца свои удовольствия справлять, а она что, сдохнуть должна?

Колька посмотрел на дядь Сашу, ища поддержки, но тут же понял, что не по адресу обратился, и все же он очень доволен этой своей смелой мысли был.

— Сами-то... — Повернулся к Жебровскому. — Не святые небось, что же бабы должны терпеть?

Жебровский пожал плечами. Дальше ему явно не хотелось говорить.

— Что-то ты, Поваренок, раздухарился, искусствовед херов. Сдохнуть они должны... никто без этого еще не подох, — передразнил дядь Саша. — В прошлом году в бригаде каждый день со своей трещал. Две рации с собой взял, чтоб, не дай Бог не сломалось. Каждый день, утром и вечером, — Кивнул он Жебровскому.

— У меня Колька маленький тогда был... — подскочил Поваренок, — годика не было.

— Так, может, и Колька не твой? Тебя ж по полгода дома не бывает? — Дядь Саша хитро смотрел из-под лохматых бровей.

— Вот собака, гад! — выругался Поваренок беззлобно и, повернувшись к Жебровскому и тыча пальцем в дядь Сашу, добавил: — Он моему Кольке крестный батька...

— А ты не заговаривайся. Ждет моя меня, и нормально. И я никуда не озираюсь! Никак по-другому и быть не должно. Тут все правильно устроено.

— Ну а если она маленько того... маленько «посмотрит» на кого, что, убудет от нее?

— Убудет, — сказал дядь Саша спокойно и внятно. Он поднялся с корточек от печки, и Жебровский опять удивился, какой он крепкий. — Все это знают, Коля. И ты своей каждый день звонил, потому что она каждый день ждала. — Дядь Саша сел за стол. — Вот яблоко, — он взял в руки краснобокое яблоко, — красивое! Плотненькое, в нем жизни полно, пока оно целое... а ковырни его ногтем, чуть-чуть ковырни... Через два дня выбросишь!

Дядь Саша осторожно положил яблоко в миску.

— Все это знают, и все ковыряют, — философски заметил Колька.

— Почему ковыряют-то? Вот вопрос!

— Да себя, видно, любим, от этого всё... — Поваренок потянулся за бутылкой, — что-то не пьем ни хрена...

— Это понятно...

Разговоры о смысле жизни не способствуют пьянству. Мужики покурили, обсудили что-то незначащее на завтрашний день и, хотя собирались ночевать у Жебровского, разъехались. Дядь Саше что-то понадобилось дома, Поваренок... все равно, мол, мимо меня поедешь... и Жебровский остался один.

Он неторопливо убирал со стола, мыл посуду, думал о странной, непонятно на чем основанной уверенности дядь Саши, о его Полине, пытался представить их жизнь здесь, невольно представлял свою жену здесь в этом домике, и ему становилось непонятно и смутно на душе. Голова, как заглючивший компьютер, выдавала набор картинок: пустой лондонский дом, пустая почему-то московская улица с мелким дождичком, утреннее, зимнее парижское кафе... Везде было скучно, везде он был один, ничего не делал, и ему ничего не хотелось делать. Он хмурился, звал на помощь белое спокойствие своего участка, гор и тайги. Но почему-то и туда не хотелось.