Книга Воля вольная, страница 33 – Виктор Ремизов

Он произносил все таким серьезным тоном, будто что-то по делу докладывал. Все примолкли, удивленно слушая.

— Снимите шапку, майор, — неожиданно громко раздался властный голос Тихого.

Гнидюк замер:

— Товарищ подполковник...

— Снимите, здесь не холодно. — Тихий говорил сухо, чуть угрюмо.

Гнидюк стал развязывать завязки под подбородком. Ему не удавалось. Он время от времени растерянно разводил руками, мол, не вижу или не могу... И морщился, и тяжело вздыхал мягким носом.

— Помогите ему, прапорщик! — приказал Тихий.

Гнидюк задрал голову, а прапорщик Бадмаев, чуть присев, стал развязывать. В строю раздались тихие смешки.

— У него тут узел, товарищ подполковник, — Бадмаев обернулся к Тихому.

— Тогда обрежьте!

— Вот это правильно, Бадмаев обрежет, как надо! — раздался чей-то серьезный голос.

Строй грохнул. Смеялись все. Передние, давясь, задние ржали во весь голос. Бадмаев, не понимая, над кем шутят, разозлился и стал стягивать шапку через голову майора.

— Вы что? Что вы делаете? — срываясь на фальцет, завопил вдруг Гнидюк.

Но шапка была уже в руках прапорщика. Голова майора Гнидюка оказалась замотанной бинтом, явно на скорую руку, и с куском ваты на правом ухе. Вата была сухая, никаким компрессом не пахло.

— Так какое же у вас ухо болит, майор?

Гнидюк не понимал вопроса и продолжал поправлять повязку и держаться за другое ухо.

— Отказываетесь возглавить группу?

— Болен, товарищ подполковник, справку принесу... Капитана Семихватского...

— Я сам решу! — рявкнул Тихий. Видно было, что он держится с трудом.

Строй затих. Все смотрели на двух мужиков с большими погонами, стоящих друг против друга. Из крана капало в сортире.

— Хоть ссы в глаза, все божья роса, — прозвучал чей-то негромкий, хорошо слышный голос.

Никто не смеялся. Тишина стояла неприятная.

— Товарищ подполковник, вас к телефону! — раздался осторожный голос дежурного.

— Кто?

— Из управления...

Тихий постоял, набычившись и соображая что-то.

— Все свободны! — сказал негромко.

Тихого вызывали в область. Он отменил выезд опергруппы, поделал мелкие дела и поехал домой. Собрался, взял пару рубашек и объявился у Маши.

Она обняла его у порога, в глаза глядела, улыбаясь хитро.

— Вы, Александр Михалыч, сегодня ничего. Бодры. Спали хорошо? — шептала.

— В область еду, Маш. Погладь рубашки. — И стал разуваться.

Маша чайник поставила, постелила на край стола старое тонкое одеяло для глажки. Расправила рубашку и попробовала утюг. Холодный еще был. Тихий мостился на стул рядом.

Он рассказывал ей про утренний развод, а сам следил за утюгом. У нее ловко получалось. Он очень любил этот момент. Сидеть рядом с ней вечером, она со стопкой белья, утюг поскрипывает и стучит глуховато, пахнет горячей глажкой. Она, совсем не думая, водит по полотну, ловко управляясь маленькой рукой с большим пыхающим утюгом, рассказывает, временами останавливается и, откинув челку, смеется, что-то рассказывая. Она стройная, с маленькой талией и тугой попкой. Тихий сидит рядом, ничего не делая, даже телевизор не включает, а просто смотрит на Машу. Как она гладит.

Чайник засвистел на плите, Маша стала заваривать, а Михалыч все смотрел на нее. На ее маленькие щиколотки в больших тапочках, на бедра, талию, как у девочки, на прямые плечи. Нигде не растолстела, везде нормальная — отмечал машинально Михалыч. Обычно он, рассматривая ее, думал о себе, своем пузе, возрасте, думал, что она в нем нашла, путался в этих рассуждениях и никогда не доводил их до выводов. Но в этот раз он просто так на нее смотрел, понимая, что нет у него никого роднее.

Пообедали в двенадцать. Хорошо, по-семейному посидели, поглядели друг на друга, как будто выходной был. Михалыч успокоился, совсем перестал думать о своих неприятностях и уже собирался ехать к часовому рейсу, как раздался звонок по мобильному.

Поездка отменялась. Его снимали по указанию из Москвы. Александр Михалыч сидел с необутым ботинком в руке, другой был уже на ноге, и с незакрытым мобильным, который гудел короткими гудками. Молчал, наморщив лоб и щеки.

— Ну вот... так вот... Хм... что-то не складывается у нас, Маша. Москва... да-а!

— Что случилось, Саша?

— Приказали передать дела... Гнидюку... Странно, не Семихватскому... Пф-ф-ф. — Он с шумом выдохнул. — Временно отстранен.

— Напиши заявление, Саша... какое хочешь... по состоянию здоровья... какое хочешь. И уедем. Через неделю нас здесь не будет. Справимся. Нам рожать надо... — Она стояла возле него на коленях и заглядывала в глаза. — Уедем! Ну какой ты мент? Ты же добрый, добрейший человек!

Михалыч отстранился, посмотрел на нее удивленно и насмешливо:

— Слушай, а ведь мы даже не женаты!

— Не женаты!

— Сегодня же сделаем!

— Так быстро не расписывают, — улыбнулась Маша.

— А уехать — уедем! Напишу заявление, и уедем, но не сейчас!

— Почему?

— Тут, Маш, люди от меня зависят. Я тут делов наделал, мне их бросать нельзя. Я побуду пока!

— Какие люди?

— Как какие?! Всякие! Подчиненных тридцать человек, я тут все устроил, как оно есть, мне и отвечать. Что теперь эта Гнида наделает? Он же идиот! Он же ни хера ни в чем не понимает! Знаешь, он кто? Вот по телику бывают такие, кто там у Пугачихи дачу отнимал? Вот такие, что глаза пучат, орут громче других в телевизор... и это всё — больше их ничего не интересует. Гнида же стучит, как оголтелый, а тут ничего не знает. Я думаю, он даже не знает, зачем он стучит! Завтра ОМОН прилетит...

— Какой ОМОН?

— Из центра, Маша, там так напуганы, что областным уже не верят. Станут разбираться, может, и меня что-то спросят. Кобяка ловить кинутся... За него ведь тоже я отвечаю! Черт, надо Ваську Семихватского срочно выдергивать из леса...

— Он здесь. Я мусор выносила, он проехал на вездеходе. Рукой помахал.

— Ладно, я сегодня обязательно вернусь. Поняла? У тебя ночую! Я, может быть, скоро вернусь.

— Не пей сегодня, ладно?

— Ладно!

Тихий передал дела и печати Гнидюку, у которого уже не болело ухо и который строго и совсем не трусливо, а скорее, бесстыже глядя на Тихого, попросил к вечеру освободить кабинет.

— В своем посидишь! Оля, без меня никого сюда не пускай!

С этими словами Тихий закрыл дверь на ключ и уехал к себе на холостяцкую квартиру, где они с час проговорили с Семихватским. Прапор Бадмаев, еще кто-то из ментов к ним заглядывал.