Книга Ты меня любишь, страница 81 – Кэролайн Кепнес

Я снимаю с полки «Дорогу» Кормака Маккарти.

— Читала?

Она вертит книгу в руках.

— Фильм смотрела.

— Книга лучше. Помогает пережить потерю близкого человека.

— А вы кого потеряли?

Я смотрю на духовку — нет, еще не разогрелась.

— Дядю Мейнарда.

— Кем он был?

По правде говоря, я встречал своего «дядю» Мейнарда только один раз. Я спросил его, можно ли переехать к нему, и он сказал, что заберет меня на следующий день, и я собрал чемодан, а он так и не появился. Он просто исчез, а через несколько месяцев умер. Но я знаю, что Номи хочет представить меня с семьей.

— Ну, он писал книги на заказ. Довольно круто.

— Он был хороший?

— Лучший. Мы ходили в книжные магазины, он научил меня играть на бильярде, и у него была губная гармошка. Называешь любую песню, и он мог ее тут же сыграть. И он писал книги для известных людей, которые хотели рассказать свои истории, но сами не умели писать тексты. Таких писателей еще называют «призраками».

Я и сам верю в свою ложь, будто у меня и правда был такой дядя, а еще моя ложь помогает Сурикате расслабиться. Духовка пищит, и я подхожу, раскладываю тесто на противне, устанавливаю таймер, и Номи снова вздыхает.

— Моя любимая история о призраках — это про отель в Конкорде, в подвале которого раньше была скотобойня.

Она отвлекается на телефон и теряет всякий интерес ко мне и к призракам, и просит прислать ей сообщение, когда печенье будет готово. Это грубо, но меня устраивает: меньше придется запоминать о «дяде». Она уходит, и я пишу тебе: Привет!

Ты: Привет!

Я: Попозже?

Это кодовая фраза «Хочешь потрахаться в комнате внизу?»

Ты: Не уверена. Что ты ей рассказал? Я ПРАВДА думаю, что она все знает.

Я никогда тебя не разлюблю, потому что у тебя живое воображение. И мне нравится, что ты обо всех беспокоишься, хоть это порой и раздражает.

Я: Поверь, она ничего не знает. Она только что была здесь, я бы понял.

Ты: Сомневаюсь… У меня начинается паранойя. Наверное, лучше нам прекратить.

Так нечестно!

Я: Так будет честно.

Ты: Ты точно не против? Мне очень жаль… Да, я сегодня сказала, что мы будем продолжать, но… Не могу я все время озираться по сторонам!

Наши отношения — твоя кружка с мочой, и мне нужно собрать всю силу воли, чтобы тебя успокоить. Я же обещал. Я же обещал подождать. Это просто смешно, мы взрослые люди… И тут раздается сигнал. Совсем забыл про печенье Сурикаты, и я ничего плохого не сделал, она ничего не знает (а если и знает, то не от меня), я беру прихватку и вынимаю печенье из духовки, и как, черт возьми, я переживу целое лето?

И тут дверь открывается.

На пороге стоит Суриката, а за ней — ты, и ты не улыбаешься, зачем ты пришла? Если больше не хочешь со мной спать, не нужно искать предлоги и приходить сюда. Ты почти на меня не смотришь, а Суриката опрометью бежит на кухню и хватает нож. Ты стоишь у двери, Суриката держит нож, но печенье резать явно не собирается.

— Милая, — говоришь ты, — только не обожгись.

Я протягиваю Номи прихватку, а та просто вцепилась в нож.

— Не обожгусь.

Ты скрестила руки на груди, опустила глаза… и нет, Мэри Кей, нет. Так нельзя! Нельзя приходить сюда и вести себя так, будто я разозлил тебя не на шутку, — нет лучшего способа показать, что мы трахаемся! Я сказал тебе, что Номи о нас не знает; я обещал, что и не узнает. Однако взгляд у нее острый, как нож в ее руке, и все ножи нацелены на меня.

— Ты меня за дуру держишь, Джо?

— Конечно, нет, Номи. Я считаю, что ты на редкость умна.

Она вонзает нож в печенье, а ты так и стоишь у двери, словно уже получила свое наказание. Я беру прихватку, и Номи шипит.

— Не заговаривай мне зубы, Джо. Ты тоже не дурак и должен понимать, почему я злюсь. И долго ты собирался скрывать?

— Клянусь тебе, Номи… — Нет, Джо. Никакой гребаной лжи. — Мне очень жаль.

Она трясется, как ребенок, которому напомнили, что родители тоже занимаются сексом, и она сжимает нож, мой нож.

Теперь ты, словно по команде, тоже входишь в комнату.

— Номи, он же сказал, что сожалеет.

Ты смотришь на нее, не на меня, и она роняет нож в раковину.

— Нет, мам. Я хочу, чтобы он признался. Пусть скажет, какой тупицей меня считает. У меня отец недавно умер, это уже невесело, а теперь еще вы прячетесь от меня по углам, и он стоит тут и врет мне в лицо.

Ты потираешь лоб (плохой знак), плечи Номи трясутся — она плачет? Я довел твою дочь до слез, ты никогда меня не простишь, мне нужна твоя помощь, я смотрю на тебя, а ты…

Смеешься.

Суриката оборачивается, и она вовсе не плакала. Она хохочет, снова берет нож и подмигивает мне.

— Попался!

Ах вы. Чертовы. Сучки.

— Погодите, — говорю я, — то есть вы меня разыграли?

Ты сложилась пополам от смеха, а Суриката берет прихватку и несет печенье к столу.

— Мам, господи, ты чуть все не испортила своим «не обожгись».

Ты красная, как мой диван, и ты целуешь меня в щеку. Что тут происходит, черт подери?

— Прости, — говоришь ты, — не знаю, зачем я это сказала.

— Я ничего не понял, — говорю я. Из-за поцелуя, из-за вашего смеха.

— Что ж, — говорит Номи, — я не идиотка.

Ты вздыхаешь.

— Номи…

— Извини. В общем, я спросила маму про ваши отношения… Не то чтобы я сама не догадалась, но все равно надо было спросить. Она рассказала, и я такая… Ну и ладно.

Я перевожу взгляд на тебя. Ты улыбаешься.

— Устами младенца.

Ты счастлива, потому что дочь счастлива, а твоя дочь счастлива, потому что разыграла меня. Мы не похожи на говноглазых зануд по соседству. Нам будет весело.

Ты извиняешься:

— Прости, если мы перестарались.

Я говорю как есть:

— Вы меня и правда подловили.

И у нас получается, Мэри Кей. Это не мечта — твоя мечта, как водится, невыполнима, — это настоящая жизнь. Настоящие мы. И это гораздо лучше, такой и должна быть семья. Я беру тарелки, Суриката снимает печенье с противня, а ты наливаешь в стаканы молоко, и мы сидим за столом, как одна семья, все повторяя, какой смешной получился розыгрыш и как я повелся на актерскую игру Номи. Это любовь. Любовь, которой я никогда не знал. Мы набиваем рты печеньем, и ты вздыхаешь.

— Какое облегчение…