Книга Джек, который построил дом, страница 49 – Елена Катишонок

А про няньку все время думаю. И про сволочизм свой. Тебе не объясняю, ты же знал ее. Она любила тебя, все спрашивала, как ты “в Америке этой”.

Ты спрашиваешь, как я – ну, попробую рассказать. Наши радикалы совсем оборзели: послушать их, так нянька моя была “оккупантка”. Мол, увязывай, тетка, мешок и катись откуда пришла. А вот хрен им! Никто теперь ее не выставит…

Давай, что ли, выпьем по переписке за рабу божию Неонилу. В смысле, за упокой. Чокаться не надо, да и не дотянуться через океан.

Пиши,

Миха впервые так подписался, полным именем.

Поговорить не удалось – его телефон отвечал долгими равнодушными гудками.

Теперь, похоронив самого близкого человека, Миха стал тоже связан с землей.

Открытка в конверте была от Анны Матвеевны.

Я знала, что Вы придете к Пушкину, Вы “услышали” прозу поэта, дивные аллитерации б – р – н в словах “Буран, барин” – а я, к стыду своему, не замечала.

Свобода, независимость, самоопределение. Плюс приватизация всей страны, желчно и горько думал он, когда людей вынуждают переезжать… куда? Где будет жить Анна Матвеевна, чем платить за квартиру?.. О приватизации ничего не говорилось, хотя «свобода, независимость, самоопределение» – все это обсуждалось в новостях, иногда вдруг показывали Город, слышались слова знакомого языка – и сразу же прерывались английским переводом. И как же екало сердце, когда мелькали такие свои улицы, вот сейчас он увидит… Но камера внезапно разворачивалась, скомкав кадр, и Город исчезал, а вместо него двое ведущих продолжали рассказывать о событиях в Советском Союзе.

…которого больше не было, но агония тянулась. Повторялся – в другом масштабе – восемьдесят шестой год: Советский Союз превратился в гигантский пылающий четвертый блок, и сколько будет длиться этот распад?..

6

В июне в нью-йоркском аэропорту Ян встречал Иосифа с женой и Риту, которую поддерживала под руку милая большеглазая девушка. Заполняя документы на спонсорство, Ян указал все данные, но готовился встретить отцовских родных, какими запомнил их. У тебя сестричка родилась, отозвался в памяти голос отца. Далекий абстрактный младенец – толстая плачущая девочка – миловидная девушка с обаятельной улыбкой. Нина. Риту, ее мать, он тоже не узнал – она располнела, седые волосы были кое-как сколоты шпильками.

Зато Иосиф еще больше стал похож на отца нездоровой грузностью, отечными глазами, и когда снял ненужную шляпу, племянник увидел сплошную седину. Жена – щуплая, с мелко подрагивающей головой, семенила за ним. Гедали, второй дядя, написал ему о гибели Романа, сына Иосифа, но на бумаге не видны были ни седой Иосиф, ни старуха с дергавшейся головой – она запомнилась женщиной со свежим лицом и щедрыми ловкими руками: «Бери лаваш», – и протягивала теплый ароматный ломоть, а руки придвигали блюдо: «Возьми долму!» Роман – его, Яна, двоюродный брат – высокий, сильный, с глазами-маслинами, – тоже шел бы с ними, не тяготясь весом чемоданов и с любопытством оглядываясь: Америка!.. Только Роман остался в далекой родной земле, которая навсегда связала его с матерью и отцом скорбными узами; как и с ним, Яном.

Он не замечал ни тяжелого парадного костюма с галстуком на Иосифе, ни плотных кримпленовых платьев, в которых женщины должны были изнывать от жары, ни мучительных их каблуков, потому что рванулся перехватить чемоданы, но в этот момент Иосиф произнес:

– Мальчик… – и шагнул навстречу.

– Ты что, идиот?! Идиот?..

Яков произносил почему-то: «идьёт», и Ян чуть не засмеялся.

– Ты что, миллионер? – орал Яков. – На что ты собираешься жить? Эт-т-т… Повесил себе на шею… Почему ты ничего не говорил?!

– Яша, не пыли. Все нормально.

– Почему сюда? Пусть в Израиль едут!

– Яша… ты поехал в Америку.

– Что я? При чем тут я? Я другое дело.

– Мы все – другое дело.

Скорее бы закончить тягостный разговор, однако дядька не унимался.

– Что, лоботряс этот, Йоськин сын, тоже приехал? Как его… Роман, что ли. Чем он тут будет заниматься, тоже на мотоцикле гонять?

– Заткнись, Яша. Романа убили. В прошлом году.

– К-а-а-ак?.. – выдохнул Яков.

– А так. Они жили в том, что мы с тобой по телевизору смотрели. Все, мне пора. – И добавил, уже не так жестко: – Не волнуйся. Все как-нибудь устаканится.

Вечером дядька сам позвонил. Он уже не паниковал, хотя говорил сварливым, раздраженным голосом.

– Ты хоть отдаешь себе отчет, что там у тебя они жить не смогут? Они снега в глаза не видели, к теплу привыкли. Может, их сюда перевезти… постепенно? – И растерянно добавил: – А что мамашке сказать?

Яков стареет, пронзила мысль. Он теряется, когда мать истеризует. Он ее боится?.. Целых десять лет он был в свободном полете, сам по себе, и никому не было дела, что там у него под кроватью валяется. А еще раньше была бабушка, когда оба они – нет, мы втроем – были ее детьми, не мамашкиными. Когда, кстати, появилось это слово – мамашка, Ян не помнил.

– Але, ты меня слышишь?..

– Слышу. Скажи что хочешь. Что приехали мои родные, пускай хинкали делает. Или долму.

Потом Ян долго разговаривал с Максимом. Обстоятельства складывались удачно: снятая для родителей квартира пока пустовала, так что было где «перекантоваться» первые дни. Словом, все действительно устаканивалось, как Ян оптимистично заверял дядьку, и новые иммигранты начали внедряться в американскую – мирную – жизнь.

И наступила пятница, ничем не примечательная, кроме традиционных пробок на дорогах, когда люди спешат с работы – неделя позади, предстоят два выходных – и машины длинно, раздраженно сигналят зазевавшемуся: давай жми! Сегодня, ну!..

Дома Яна ждали пустой холодильник, на столе – учебник по функциональному анализу, высохшая кофейная чашка, пепельница. На автоответчике – голос Алекса: «Ты куда пропал, отшельник? До тебя дело есть, даже два. Заезжай!»

Больше всего хотелось завалиться спать. Алексу можно позвонить завтра: что там за «дело, даже два». Любопытство победило. Ян сел в машину.