Книга Живая вещь, страница 100 – Антония Байетт

— А тебе, Томас, нравится?

Томас ответил, осторожно подбирая слова:

— Я тебе благодарен. Она бы вообще со мной не разговаривала, не будь тебя.

— А теперь?

— Я думаю, делай так, как считаешь нужным. Наверное, нехорошо, что мы тебя… используем…

Александра поразило, что Томас употребил тот же глагол, которым он сам охарактеризовал хитроумные действия Элиноры, но Томас ещё добавил в дело и себя, проговорившись этим «мы». Александр молча осушил кружку.

— Как бы то ни было, я надеюсь, ты станешь ребёнку крёстным. Элинора тоже тебя просит.

— Не могу. Я не христианин.

— Это не имеет значения. Ей важен внешний обряд. В университетской церкви будет светская церемония.

— Эх…

— Подумай об этом.

— Хорошо. Вы уже решили, как назовёте?

— Да — Саймон Винсент Пул.

— Винсент?!

— Ага, в его честь. В честь твоей пьесы о Винсенте Ван Гоге.

— Ну надо же, — удивился Александр.

Схватки у Стефани начались в День святого Валентина, как и было обещано. Но остальное пошло отнюдь не гладко. Дисциплинированная и отважная Стефани в воображении уже мысленно преодолела тяготы и неудобства. Поэтому она легче перенесла начальные процедуры — холодный мокрый нажим бритвы, унизительную клизму. Ей даже удалось протащить с собой книгу — пригодится, когда останешься наедине с ритмичным ходом боли и узаконенной раздражительностью медсестёр. На сей раз это был роман «Наш общий друг», начало которого прочла она медленно и туго, но с диким, обострённым физической мукой вниманием; и когда потом медленно стал разворачиваться ночной кошмар — осложнённые роды с обвитием пуповины, неритмичные схватки, родовая гипоксия плода, ослабление схваток, и наконец были пущены в ход, наложены щипцы, — то всё это сливалось в одно с лондонским кошмаром Диккенса: мерцал уголь в очаге, рисуя маленькой Лиззи Хэксем причудливые картинки, лениво ворохталась под бортом лодки Темза, пряча улов утопленников, и летели захватные крюки, напрягались верёвки, масляный свет фонаря падал на воду, шёпоты гулко отдавались во мраке… Она совершенно не ощущала призыва какой-то силы, с которой можно было бы сговориться, призвать в помощь, каждой схватке что-то подспудно перечило, спина горела и тлела, а перед внутренним, перерывчатым, взором — чёрные, зыбью порубленные воды Темзы, под Лондонским мостом, катят и катят против прилива. Когда почти сутки спустя, перед рассветом, она наконец-то услышала крик младенца, ей почудилось, что это крик боли. И сама она — онемелая груда мышц, стянутых в узлы, разорванных, растянутых, обвисших, — оживёт и заболит.

— У вас девочка, — сообщили ей вполне доброжелательно. — С ней всё будет хорошо.

— Можно её увидеть?

— Позже. Она очень устала, и вы тоже. Попозже.

Её повезли зашивать. Им, наверное, даже не приходит в голову, что обращаются они с ней точно с тушей, бесцеремонно вздёргивая её толстые, распяленные ноги на мясницком, хитро регулируемом снаряде с текстильными стропами. Они называли её «мамочка». «А ну-ка вдохните, мамочка». «Тут что-то ещё беспокоит, мамочка?» Её привезли на тележке обратно. В комнатке между мясницкой и общим спальным помещением ждал Дэниел с обведёнными бессоньем глазами.

— Девочка. Ты её видел?

— Нет. Они говорят, с ней всё в порядке. Всё хорошо.

— Отлично.

— Милая… Ты выглядишь изнурённой.

— Ах, Дэниел, я буду в порядке.

— Непременно.

— Как Уильям?

— Плакал, хотел к тебе. Пришла твоя мать. От моей проку никакого. Твоя спрашивала, не забрать ли Уильяма.

— Он без меня не привык. Испугается. Решай сам.

В этот раз она испытала блаженство не от света, как при рождении Уильяма, а от укола петидина; ни просветления, ни мистического озарения — лишь мгновенная лёгкость, тепло, невесомость мыслей. В тающем сознании встрепенулись неверные обломки спенсеровских строк: «Отдохновенье после боли… всего нас лучше удоволит» ^[168]. Попыталась вспомнить всю строфу точно, целиком — отдохновенье и сон отскочили прочь; застонала, попыталась найти удобное лежачее положение, но тщетно…

Когда ей собирались показать ребёнка, она сразу почувствовала в медсёстрах смутное беспокойство.

— Сейчас мы принесём вашу малышку, миссис Ортон. Чудесная девочка, здоровенькая, немного сонная, это потому, что ей пришлось нелегко, но…

— В чём дело?!

— У неё… у неё на лице пятно. Доктор говорит, это гематома, ну, вроде кровоподтёк, и почти наверняка со временем побледнеет, возможно, сойдёт совсем. Просто выглядит это… ну, вы понимаете…

— Я хочу её увидеть. — (И хорошо бы не в присутствии глазеющих жён тюремных надзирателей, неугомонной девицы, которая слишком быстро выскочила замуж, да сверляще-любопытной миссис Уилкс.)

— Сейчас-сейчас.

Малышку принесли. Она была с головы до ножек завёрнута в хлопковую простынку, скреплённую булавкой. Лицо в тени… Виднелся левый закрытый глаз, над ним — едва различимая светлая бровка. Губки — как лук игривого Купидончика. От внешнего уголка правого глаза начинается что-то тёмное, уходит под простынку. Стефани взяла ребёнка и твёрдой рукой откинула с головы покров. Желеобразное, вздутое, красно-лиловое пятно словно прилипло к лицу пиявкой, растянувшись от темечка на половину крохотного лобика и заезжая на глаз. Сбоку на маленькой голове были отметины, там, где накладывали щипцы. Ребёнок не шевелился. Сердце Стефани вздрогнуло. Не узнавание, не благое открытие, как с Уильямом, ощутила она, а сокрушение, отчаянный охранительный порыв. Крепко и бережно она держала малышку. За миниатюрными ушками — два длинных тонких завитка волос, прилизанных, но можно различить цвет.

— У неё рыжие волосы.

— Пока ещё не совсем понятно.

— У неё рыжие волосы, — повторила она. И тут же: — Она ведь в порядке, да? Помимо этого, с ней всё хорошо?

— Да, у вас чудесная, здоровенькая девочка.

Стефани прижала малышку к груди, уткнув пятно в собственную кожу, быстро привыкая к ощущению маленьких ножек, хрупких плечиков.

— Я о тебе позабочусь, — прошептала она. — Не бойся.

Малышка продолжала спать.

В часы посещений пришли Дэниел, Уинифред, с ними Уильям.

Стефани вручила ребёнка матери; та уже успела молвить слово с медсестрой: пятно уйдёт обязательно! Уильям, кряхтя, с упорством вскарабкался на кровать к Стефани и властно сомкнул на ней свои ручонки. На зелёном покрывале образовался от его обуви грязный след. Дэниел забрал дочь у тёщи и, как и Стефани, приставил обезображенной частью головки к своему телу.