Книга Живая вещь, страница 43 – Антония Байетт

— Мне кажется, ему с тобой очень уютно.

— Надеюсь. Опыта мне не занимать. Правда, в этом возрасте они такие хрупкие, что даже страшно.

— Ничего, он умеет за себя постоять, если что, закричит, — сказала Стефани.

— И часто он кричит?

— Не особо. Другие больше. По-моему, он хорошо понимает, что к чему, и кормится в своё удовольствие.

— Вот Маркус не кричал. Он был безмятежным младенцем, если это слово, конечно, годится.

— Может, крик пошёл бы Маркусу на пользу?

— Может.

Уинифред готова была предположить, что во всём, что она делала с Маркусом, заключено что-то неверное. Она слишком сильно его любила или любила как-то неправильно; да, скорее всего, так оно и было! Она положила ладонь на тёплую, нетвёрдую макушку Уильяма и проговорила:

— Я часто задаюсь вопросом, не надо ли мне было… сделать что-нибудь с ним по-другому.

Напрасная мысль, подумала Стефани и сказала:

— Люди такие… какие они есть. Я не верю, что родители могут изменить ребёнка. Разве кто-нибудь пристраивал Маркуса к математике?

— Интересно, было бы лучше, если бы мы — Билл — дали ему спокойно заниматься этой математикой?..

— Как знать. Однако в этой его математике было нечто странное, только ему присущее, ты согласна? — спросила Стефани.

— Маркус вообще не такой, как все, — вздохнула Уинифред.

— Да уж.

— Стефани, как он вообще будет жить?

На этот вопрос Стефани не успела ответить, потому что с другой стороны кровати, внезапно и без малейшего предупреждения, возник Маркус.

Он одет был в непромокаемое пальто, в котором обычно ходил в школу, слегка ему маловатое. В руке у него был помятый бумажный пакет с ручками. Сделав шаг к кровати, он тут же отшагнул назад и потупился, так что Стефани и выражения лица не успела разглядеть — одни блики от склонённых стёкол очков.

Уинифред окаменела. Стефани проговорила приветливо:

— Возьми стул, Маркус. Вон там они у двери стопкой составлены. Добро пожаловать, садись.

— Мне хорошо и так.

— А мне не по себе, когда ты вот так нависаешь.

Маркус отправился к двери и вернулся, держа перед собой на вытянутых руках трубчатый стул, поставил стул на пол, сел, хлипкие трубочки задрожали. Кровать со Стефани находилась между Маркусом и Уинифред.

— Ну, — сказала Стефани, — познакомься. Это Уильям Эдвард Варфоломей.

Уинифред развернула малыша в сторону Маркуса, отпахнула с его головки детское одеяльце.

— Он… очень маленький, — сказал Маркус.

— Соответствует возрасту.

Маркус неуклюже встал со стула, выставил палец, притронулся к щёчке малыша:

— Холодный.

— Кожа у малышей всегда холоднее, чем у нас.

— У него… всё хорошо?

— Даже отлично, — ответила Стефани, грустно переводя взгляд с Уильяма на Уинифред, потом на Маркуса.

Вот уж поистине бледные, неогненные Поттеры. Маркус встретился взглядом с Уинифред, чем-то невидимым они обменялись, конечно же страхом!

— Как у тебя вообще дела, Маркус, всё в порядке? — решилась спросить Уинифред.

— Да. Очень хорошо.

Уинифред, к некоторому удивлению Стефани, вдруг протянула Маркусу ребёнка:

— На, подержи. Это же твой племянник.

Маркус поспешно втянул голову и шею в нескладное пальто, обхватил себя собственными руками, словно защищаясь:

— Ой нет, мне нельзя. Я могу его уронить. Или даже…

Что именно «или даже», он не уточнил.

Все они, Стефани, Дэниел, да и сама Уинифред, втайне опасались встречи Уильяма с Маркусом. У них было какое-то суеверное чувство, что Маркус может, словно злой эльф, сглазить малыша или, посредством симпатической магии, заразить его страхом.

— Отдай мне ребёнка, — с какой-то даже яростью приказала Стефани.

Уинифред поспешно вручила ей Уильяма — словно малыш в большей безопасности не с Маркусом, да и не с ней.

Маркусу и правда было боязно. Как и Дэниел, но менее точно воображая возможные дефекты и недостатки, он опасался, что с Уильямом что-нибудь «не так». По пути сюда он глянул сквозь стеклянную стену младенческого питомника и потрясён был зрелищем маленьких созданий, как они хранятся в рядах повторяющихся контейнеров (голубые одеяла или розовые, но неизменные трубчатые ножки, целая чаща видных друг из-за друга кроватных ножек). Часть младенцев не спит, пребывая в гневе или отчаянии, под их тонкой кожей бьются тёмно-розовые или сине-серые токи; другие же спят в аккуратных свёртках, бескровные, бледно-восковые, смертельные. Очень его встревожили эти безымянные ряды, что и говорить.

Обеспокоил его и вид этого конкретного младенца на руках у его собственной матери, Уинифред. На первый взгляд она казалась счастливой и спокойной. На лице её выражение тёплой заботы, которое он привык связывать лишь с самим собой; но разве эта забота смогла его защитить от злой напасти? Поэтому он испугался — то ли этого ребёнка, то ли за этого ребёнка.

Стефани положила малыша на кровать и развернула. Уильям открыл глазёнки, свинцово-синие, и воззрился куда-то.

— А он меня видит? — спросил Маркус.

— Вряд ли. Говорят, что младенцы в первые недели не умеют фокусировать взгляд — глазные мышцы недостаточно развиты. Но я в этом не уверена. Мне кажется, меня он всё-таки различает. Психологи в лабораториях вряд ли могут точно определить, что́ малыши видят, а что́ нет.

Маркус робко приблизил лицо к этим непонятным глазам.

— Мне кажется, меня ты видел с самого начала, — сказала Уинифред с чувством.

— Конечно видел, ещё бы, — подтвердил Маркус с простой уверенностью, несколько охладившей её сентиментальность.

— Но он не запомнит того, что видел сегодня, — сказала Стефани. — У меня, кстати, первое настоящее воспоминание такое. Я раскроила коленку, и мне её моют в ванной — поток крови в воде, потом вода чистая, и мажут жёлто-коричневым йодом. Мама, был ведь такой случай? Я до сих пор помню все те цвета и запахи, кровь, воду, йод, помню, там ещё было сверкающее зеркало и я слышу, как кто-то плачет, плачет. А потом понимаю, что это я сама и плачу. Тут воспоминание заканчивается.

— Много было разбитых коленок, — сказала Уинифред уклончиво.

— А у тебя какое первое воспоминание, Маркус? — Стефани, самым что ни на есть спокойным, небрежным тоном.

— Наверное, как я лежу в коляске. Помню над собой квадрат света, с трёх сторон чёрной рамкой загорожено, и что-то там ещё более сложное, колышется, мелькает против света, перемещается в этом световом квадрате. А я лежу и смотрю, как эти штуки извиваются, как бичи или как кромки волн, а потом я думаю… то есть, конечно, не то чтобы думаю… скорее получаю такую готовую мысль: интересно, а что-нибудь ещё другое будет или не будет? Потому что я так лежу уже долго, долго, долго… и буду, наверное, лежать ещё дольше. Это трудно объяснить.