Книга Юность, страница 74 – Карл Уве Кнаусгорд

Я пожал плечами:

— Наверное, штуки четыре.

Она положила в духовку еще одну булочку и закрыла дверцу.

— Кто это звонил?

— Папа.

Я выдвинул стул рядом с тем, который занял кот, и уселся.

— Он же на юге, да? — Мама подошла к холодильнику.

— Да.

Она достала из холодильника сыры — белый и коричневый — и положила их на доску.

— И что он сказал? У них все хорошо?

— Да ничего особенного не сказал. Поболтать хотел. По-моему, он слегка перебрал.

Она положила сырорезку на сыр, взяла колбу из кофеварки и налила в чашку на другом конце стола.

— Будешь? — предложила она.

— Да, спасибо. — Я протянул ей чашку. — Но он одну странную штуку сказал. Что Паркинсон — наследственное заболевание. И что я в группе риска.

— Он так сказал? — мама посмотрела мне в глаза.

— Да, прямо так и сказал.

Я обрезал с сыра корку и положил ее на тарелку, но потом передумал, встал и выбросил в мусорное ведро.

— Этого точно никто не знает, — сказала мама.

— Да ты не волнуйся, — успокоил ее я. — Ты что, думаешь, я из-за этого переживать буду?

Мама села за стол. Я открыл холодильник и вынул из дверцы сок. Посмотрел на число. 31 декабря. Встряхнул пакет. Внутри еще немного оставалось.

— Неужели он так сказал? — повторила мама.

— Да, — подтвердил я, — но ты голову себе не забивай. Говорю же — он пьяный был.

— Я тебе рассказывала, как он с моими родителями познакомился? — спросила она.

Я покачал головой, открыл шкафчик и взял стакан.

— Они произвели на него сильное впечатление, оба. Но особенно твоя бабушка. Он назвал ее аристократичной.

— Аристократичной? — Я опустился на стул и налил в стакан сок.

— Да, он считал ее особенной. Говорил, что в ней есть достоинство. Знаешь, по сравнению с домом, где он вырос, у них довольно бедно и убого. Нет, бедными мы не были, еды и одежды всегда хватало, но едва-едва. По крайней мере, если сравнить с тем, как жили его родители. Не знаю, чего он ожидал, но он удивился. Наверное, еще и потому, что они отнеслись к нему не так, как он привык. Они отнеслись к нему серьезно. Как и ко всем остальным. Может, поэтому.

— Сколько ему тогда было лет?

Она улыбнулась:

— Нам обоим было девятнадцать.

— Ты, кстати, сока не хочешь? — спохватился я. — Тут осталось чуть-чуть.

— Нет, допивай, — ответила мама.

Я вылил сок и бросил пакет в раковину. Бросок вышел отменный, так что кот от резкого звука завозился на стуле.

— Он все про их глаза говорил, — продолжала мама, — я это запомнила. Сказал, что взгляд у них пронзительный и добрый.

— Так оно и есть, — сказал я.

— Да, в людях твой отец всегда разбирался, — проговорила она.

— Сейчас я бы этого не сказал. — Я отхлебнул сока и сморщился, такой он был кислый.

— Я отчасти поэтому и рассказываю, — сказала она, — чтобы ты понял, что вы видите лишь одну его сторону.

— Ясно.

Из щелки над дверцей духовки и из клапана на плите шел пар. Сколько уже булочки разогреваются? Шесть минут? Семь?

— Он был очень одаренным. Когда мы познакомились, он был внутренне намного богаче всех окружающих. В этом и была его проблема — дома на это никто не обращал внимания. Понимаешь?

— Да, разумеется.

— Вот так.

— Но если он обладал таким духовным богатством, почему, когда мы были детьми, он с нами так обращался? Я его до смерти боялся. Все это чертово детство.

— Не знаю, — ответила она, — возможно, от растерянности. Внешние запросы оказались несовместимыми с тем, что было у него внутри. Когда он рос, ему постоянно предъявляли разные требования, заставляли выполнять множество норм и правил. А потом он познакомился со мной, я стала выдвигать собственные требования, и не факт, что он оказался к ним готов. Скорее всего, нет.

— Да, он что-то об этом говорил, — сказал я.

— Правда?

— Да.

— Значит, вы это с ним обсуждаете?

Я улыбнулся:

— Не сказал бы. Скорее, он просто ноет. Слушай, кажется, булочки разогрелись.

Я встал, обошел стол, открыл духовку, по одной вытащил раскаленные булочки и, положив их в хлебницу, поставил ее на стол.

— Множество правил и внутренний сумбур — такой диагноз, да?

Она улыбнулась:

— Можно и так сказать.

Я разрезал булочку пополам и протянул половинку маме, а свою половинку намазал маслом, которое таяло, едва попав на серо-белую, местами вязкую от жара поверхность. Я отрезал два кусочка коричневого сыра и положил на хлеб. Сыр тоже расплавился.

— Почему ты просто не ушла? — спросил я.

— От папы?

Я кивнул с набитым ртом.

— Я и сама этим вопросом задавалась, — сказала она. — Не знаю.

Некоторое время мы ели молча. Удивительно — еще утром мы были в Сёрбёвоге. Казалось, что мы уехали оттуда намного раньше. Словно это был другой мир.

— Даже не знаю, что тут ответить, — проговорила мама, помолчав, — причин много было. Развестись — значит проиграть. К тому же мы всю взрослую жизнь прожили вместе. Конечно, я к нему привязалась. И еще я его любила.

— Это я не совсем понимаю, — признался я, — но ответ ясен.

— Про твоего отца можно много чего сказать, — добавила она, — но скучно с ним не было.

— Это да. — Я встал и пошел в прихожую за табаком.

— А Хьяртан, — начал я, вернувшись, — у него тоже сумбур в душе?

— Разве?

— А что — нет? — Я открыл пачку, достал бумагу и, насыпав на нее табака, слегка поворошил его, чтобы получилось не очень плотно.

— Может, и так, — сказала она, — по крайней мере, он что-то ищет. По-моему, эти искания у него всю жизнь. А когда находит, то долго потом за это держится.

— Ты про коммунизм?

— Например.

— А ты сама? — Я принялся скручивать бумажную гильзу. — Ты тоже ищешь?

Она рассмеялась:

— Я? Нет! Я выжить пытаюсь, только и всего.

Я облизал край бумаги, склеил края и прикурил.

Следующим вечером мы компанией сидели дома у одного знакомого гимназиста и пили пиво, которое стащили у них из подвала, за что нас выставили за дверь, и мы побежали с горы в город, весь покрытый снегом, он скрипел и хрустел под ногами, а со всех сторон лежала стужа, о которую обдираешь лицо, пока идешь, сквозь которую протискиваешься и которой нет конца. В магазинчике на заправке «Шелл», что на Эльвегатен, мы окружили какого-то коротышку, которому вздумалось заговорить с кем-то из наших девчонок, и запели: «Вот идет крутойкрутойкрутой» и «Вот идет тупойтупойтупой». Когда он обернулся, я пнул его по заднице, и все расхохотались. Мы расплатились, вышли и увидели, что они с приятелем нас поджидают. Приятель оказался намного крупнее. Такого никто не ожидал. Вот он, показал на меня коротышка. Здоровяк подошел ко мне и, ничего не говоря, посмотрел мне в глаза. Секунда, может, две — и он заехал головой мне в нос. Я осел на асфальт. Из носа текла теплая кровь. Что произошло? — думал я, — он ударил меня головой? Боли я не чувствовал.