Книга Жизнь сначала, страница 21 – Татьяна Успенская-Ошанина

Зазвонил внутренний телефон, и Тюбик кинулся на зов начальства, а я благополучно выскочил на свободу.

Выскочить выскочил. И только тут вспомнил, что у меня в кармане рубль с мелочью. Как явлюсь домой без продуктов? Уже неделю ничего не приносил.

Можно попросить у мамы. Мама даст. Но мама на меня обижена: я женился на женщине старше себя. «Раз, сынок, ты решил, живи, не скажу ни тебе, ни кому другому дурного слова о ней, а от знакомства уволь. В нашем роду не было такого, чтобы жениться на старухах, — такова была мамина отповедь. — Думаю, у тебя это пройдёт, сынок. Живи пока живётся. Может, пока учишься, так и надо? Кончишь институт, одумаешься и поступишь как все. Наверное, она женщина добрая и неглупая, раз ты так прикипел к ней, дурного тебе ничего не сделает, а большего мне пока и не надо».

Нет, у мамы денег просить не хочу.

В этот момент я увидел Сан Саныча.

Учимся в одном институте, а друг с другом встречаемся редко, только на общеобразовательных лекциях. Чем так занят Сан Саныч? Я обрадовался ему:

— Привет, Сан Саныч! Живая душа на моём пути. Куда путь держишь?

— Да вот решил заняться прикладной живописью. Художник из меня не получится, права была Зверюга, зато оформителем стану знатным. Буду расписывать клубы, санатории, больницы, столовые. — Он усмехнулся. — Раньше-то расписывали храмы. — И его к храмам потянуло! — С этой целью посещаю два раза в неделю спец. семинар.

— Сан Саныч, не выручишь меня? Рублей десять-пятнадцать не дашь до стипендии?

Без шуточек, которые обязательно сопутствовали бы благородному поступку Тюбика, без высоких слов о дружбе и товариществе Сан Саныч дал мне тринадцать рублей и продолжал как ни в чём не бывало:

— Я, Птаха, хороший, добротный ремесленник. У нас тут образовались бригады, знаешь, сколько в Москве строится поликлиник и всего прочего?

— А мне к вам нельзя?

Сан Саныч покачал головой.

— Не-е, ты извини, я сам взят из милости. Сходи к Тюбику, то бишь к Валентину Аскольдовичу: мол, слышал, мол, хочу, и так далее. Он и решит всё в лучшем виде.

Я понуро пошёл прочь от Сан Саныча. Тюбик — везде, Тюбика не обойдёшь!

— Хочешь, я поговорю? — догнал меня Сан Саныч. — Он для своих всё сделает.

— Ни в коем случае! Если ты мне друг, никогда не говори обо мне с… Валентином Аскольдовичем, прошу тебя.

— Ясно, — очень серьёзно сказал Сан Саныч. — Достал тебя своим благородством?

— Достал, — согласился я.

— Что делать, Птаха, жить-то хочется. — Выражение лица Сан Саныча было унылое, и мне стало жаль его. — Он умеет, я не умею, что делать, приходится принимать подачки.

Мы стоим с Сан Санычем на лестнице и не смотрим друг на друга. И в эту минуту я с очевидностью понимаю, что придётся идти к Тюбику за проклятым соцзаказом: не смогу я из стипендии отдать Сан Санычу тринадцать рублей, и снова не хватит мне жалкой сороковки на месяц. А вагоны я разгружать не люблю. Надрываешь пуп, потом несколько суток ноет в животе, особенно ночью, кажется, разорвётся нутро. Да и что получишь? Десятку. Не выход. Чтобы хватило, нужно минимум десять раз в месяц тащиться на Сортировочную. Тюбик предлагает работу не пыльную, привычную. И, если разобраться, не всё ли равно, что рисовать: старуху с фотографиями погибших сыновей или доярку? Доярка нас кормит.

— Всё равно, Птаха, без него не пробьёшься, — подтверждает мои мысли Сан Саныч. — Это я тебе говорю. Большую силу взял в руки. Есть у нас в Москве такая контора, где дают халтуру? Нету. Говорил я с ребятами, окончившими Суриковку, большинство из них — безработные, нищие, Зверюга была права. А куда пойдёшь? — жалко кривится Сан Саныч. — Где они, райские кущи? Кому нужен вот я, например?

Мы уже идём с Сан Санычем по Москве, едем, идём, не сговариваясь, как в свой дом, — в «Палангу», в которой не раз коротали зимние сумерки. Сидим вдвоём за столиком, поникшие, мрачные.

Мы пропили тринадцать рублей Сан Саныча и мой рубль с мелочью. Что мы могли ещё придумать? Что мы знаем о сегодняшнем дне нашей жизни? Где мы, взрослые, сильные мужики, но ещё студенты, неизвестные художники, можем заработать и почувствовать себя людьми?! Почему мы не вправе предложить свои работы официально, почему вынуждены свои холсты, свои бессонные ночи, держать взаперти дома?

— Кому нужна твоя «Старуха»? — снова точно читает мои мысли Сан Саныч. — А мои натюрморты кому нужны? Ты сумел продать хоть одну свою картину? — пытает меня Сан Саныч. — Не пробовал? — наступает на меня Сан Саныч. — Я пробовал. У меня, Птаха, родительница — жох. Отца нет, она и за отца, и за мать. Не успел кончить школу, заявила: «Хочешь жрать, чтобы поклал мне на стол стольничек в месяц! Где нарисуешь их, не моя печаль. Выкормила бугая, слава богу! Хва! Теперь я хочу пожить. И не вздумай привести сюда бабу! Моя площадь!» Вот и крутись как знаешь. Я узнавал, на комнату — очередь в несколько десятилетий, да и то ставят только тех, у кого не хватает метража. А что делать мне? Мамаша не пойдёт на размен ни за какие коврижки! Пробовал высказать ей свои резоны: «Что ж, воровать толкаешь? Где возьму деньги и площадь?» «А где хочешь, — чешет моя мамаша. — Я выкормила тебя. Так-то!» Ну и решил я попробовать продать мои «шедевры». Что ты, Птаха, смехота. На толкучке нужны только голые бабы, порнография там всякая, на мои кувшины спросу нет! А Тюбик сразу пристроил два моих натюрморта: один в новую поликлинику, в детский сад — другой. Хочешь не хочешь, а получается, Тюбик — благодетель. И, представь себе, из моего гонорара не взял ни копейки. Ей-богу, по-товарищески. А то, что вылазит из порток — чванится, так, видно, век такой: взобрался на кресло, чванься! Иначе не видать кресла-то, никто не пододвинет под твою задницу.

Меня тоже разобрало, взял и брякнул, что, раз я мужик, то именно я семью должен содержать. Да с пьяных глаз позвал Сан Саныча в гости:

— Приходи, Сан Саныч, посидим поговорим.

— А что, возьму и приду! — храбро воскликнул Сан Саныч. — И буду пить чай. И поговорим. А что?

Я засмеялся глупым смехом, представив, как к нам с Антониной Сергеевной придёт наш первый общий гость, мой товарищ, и мы, все трое, будем сидеть за общим столом и разговаривать. Холодок страха просквозил меня и пропал — а что, жить так жить открыто, имею же я право позвать гостя?!

В этот день я вернулся поздно, в полвосьмого. Открыл своим ключом дверь. Дом встретил меня тишиной.

Он и обычно встречает тишиной, но обычно я знаю: Тоша или стоит перед мольбертом, или готовит еду, или стирает. В тот день меня встретила тишина бездействия. В гостиной — в Тошиной мастерской Тоши не было. На кухне не было. Я кинулся в спальню.

Она лежала как-то странно, согнувшись, притянув коленки к груди, как ребёнок, — худенькая и маленькая.

Она плыла у меня перед глазами: то приближалась, то удалялась и исчезала, никак я не мог собрать её в фокус.