Книга Жизнь сначала, страница 3 – Татьяна Успенская-Ошанина

И я помимо своей воли слышу балладу Шопена, которую она ставила нам на классном часе, и вижу дорогу, по которой идёт дитя.

Это она всё соединила в одно: меня, живую жизнь земли, воздух, дающий жить человеку, названный небом, меняющий цвет от непонятных превращений и сил, и далёкие звёзды, от которых во мне тоска, головная боль и битва разных ощущений, и новое видение всего.

Она снисходила до меня, говорила со мной — на снежной улице, в классе, у своего подъезда, мне, мальчишке, высказывала свои ощущения и свои сомнения, и свои открытия. Она всего меня перевернула!

— Ты совсем свихнулся!

Это Тюбиков красивый баритон. И у моего лица — физиономия первого красавца, законодателя мод. Мальчишки следующих за нами классов, топающие по нашим следам, под него стригут и растят шевелюры, под него подстраивают голоса и добывают такие, как у него, джинсы и рубашки, козыряют, как пропусками во взрослые, его пошлыми, трафаретными шуточками, а девчонки красивыми почерками, стремясь войти в историю Татьянами Лариными, первые объясняются ему в любви.

На перемене читаю Моэма, вернее, делаю вид, что читаю, а сам снова с ней, в запахах цветущих акаций и лип. Она сердится, щурится, говорит тревожно: «Прошу тебя, перестань… ты ставишь меня в неловкое положение. Мне неприятно…» Она не договаривает, но я знаю, о чём она: не смей ходить за мной, ты — мальчик, я — взрослая. Взрослая! Она не говорит ничего подобного. Но, чувствую, ей неловко оттого, что я попал в такую от неё зависимость, и она боится причинить мне боль.

Я не отвечаю Тюбику, жужжит и жужжит. Через месяц мы с ним кончим школу и никогда больше не встретимся, пусть жужжит. Он не мешает мне, он не задевает того, что во мне происходит.

Всё-таки вбила в меня за три года проклятый свой идеализм: заставила изучать свои ощущения, видения и образы, в себе открывать недра-глубины, в них, не в окружающей жизни черпать и сюжеты и нерв картин. Звучит её голос: «Музыку слушай почаще. Ходи по лесу почаще».

Чертовщина какая-то. Мотаю сердито головой — навязалась на мою голову, вторглась, атаковала, перекрутила, а сам, лишь только войдёт она в класс, ловлю флюиды, исходящие от неё, и каждое её слово.

— Ты чего теряешься? Прижми её покрепче в подъезде, и всё будет в ажуре! — Тюбик уселся на стол, задом придавив Моэма. — Бабе прежде всего нравится сила.

Сперва я не понял, не связал, рожа у Тюбика — добрая, сочувствующая, хлопает длинными ресницами, но вдруг до меня дошло, о ком это он, и я вскочил как ужаленный. Я ослеп. Не видя, со всего маха шарахнул его. А когда он свалился в проход, стал пинать ногами.

— Гриша?! — крикнула Рыбка.

— Ты чего, чего, Птаха?! — завопил удивлённо Волечка. — Тебе вожжа под хвост попала?

Девчонки завизжали от страха.

Тюбик вскочил и двинул меня по морде, да так, что из носа хлынула кровь.

— Я тебя, дура, пожалел! Сохнешь!

Не обращая больше на меня внимания, он отряхивался, как гусь от воды. Он — здоровый, он — дылда, ему восемнадцать сроду не дашь, на все двадцать тянет! Его не изобьёшь, его не прошибёшь! Это он от неожиданности свалился!

А у меня из носа льёт кровь, и Рыбка возится со мной: усадила, закинула мою голову, прикладывает платки. А у меня ноют зубы и горло, точно я нажрался мороженого, и внутри тошнит, как тошнит, когда объешься. А меня колотит. И, как только Рыбка останавливает кровь, я вскакиваю и снова кидаюсь к Тюбику, но Сан Саныч и Волечка повисают на мне с двух сторон.

— Дура! Взбесился! — смеётся Тюбик. — Когда без взаимности, всегда так. Чего трясёшься? Тебя жалко, одно вычитание, один хребет. Панихиду пора заказывать! Подумаешь, муж. Муж не помеха, ты у нас парень видный.

Я снова рванулся к нему, но Волечка с Сан Санычем — на страже, держат меня.

— Заткнись! — говорит зло Волечка. — Пошляк ты, Тюбик! Всё изваляешь в говне. Расквасить бы тебе рожу, пустить кровь, может, поумнел бы!

— Жди, поумнеет! — Сан Саныч больно мнёт моё плечо. — Если дурак, то надолго. Не обращай внимания, Птаха, пёс лает, ветер носит. Не знаешь Тюбика? Из него клей так и сочится, тронь или не тронь, дырявый Тюбик. Кого вздумал слушать?! Это девчонкам он умеет лапшу на уши понавесить, они каждый его перл заглатывают. Ты-то — мужик, плюнь и разотри! Разве он чего петрит, разве он о высоких чувствах имеет понятие?! Недоступно. — Сан Саныч отпустил меня.

А я рот разинул. Четыре года вместе, сколько кружек пива вылакали, сколько пинг-понговых шариков потеряли, сколько анекдотов потравили, а я и не предполагал, что Сан Саныч такой… Сам-то я не понимаю, отчего меня колотит всего, как увижу её?! Мне бы только смотреть на неё, а Сан Саныч, глянь-ка, расчухал, что со мной, точнее некуда — «высокие чувства»! Да разве могло бы мне такое прийти в голову — в подъезде?!

Тихо в классе стало после непривычно длинного монолога Сан Саныча. Девчонки уставились на меня, как на ископаемое. Только Рыбка исчезла. Тут я Муську увидел, впервые за два года: в глазах слёзы, губы куда-то делись, безгубое-то лицо у неё — взрослое, не девчоночье. С Муськой у меня вроде как любовь была, целовались с ней на танцах и в подъездах. Смотрит на меня Муська своими мокрыми глазами, не отворачивается, Муська-то за эти два года совсем стала зрелой и совсем некрасивая. Чего мне в ней нравилось? Щёки круглые, как мячики, подбородок — круглый, с ямкой посередине. Неужели, когда целовался, ямка тоже была?! Что-то говорит мне своими глазищами Муська, только я совсем стал к ней слепой и глухой, не прочту, чего это она: обижается — не обижается, сочувствует — не сочувствует, злится — не злится.

Звенит звонок, и нас разносит по местам, потому что математичка у нас — зверь, рявкнет, будь здоров, в преисподнюю провалишься или в поднебесье взлетишь! Математичка убеждена, что в нашей художественной школе главный предмет — математика. Часто повторяет: «Математика будит пространственное воображение, воспитывает способность анализировать, логически мыслить, а без ощущения пространства, без анализа и логики быть художником нельзя!» Кто знает, может, наша Зверюга и права?!

Самое непостижимое заключается в том, что и Зверюгу, и её зовут Антонина Сергеевна. Пошутила природа надо мной. Как хочешь, так и понимай.

Зверюга что-то говорит, громкое, дятлом долбит, а я вдруг прошусь из класса. Не слышу, разрешила ли она, вылетаю и — к учительской, позабыв о драке, о разбитом носе, на третий этаж скачу через три ступеньки. То ли Муськины слёзы в меня влились, то ли Тюбик глаза раскрыл, то ли Сан Саныч своим пониманием стронул во мне что-то, чёрт его знает, только нужно мне её увидеть сейчас, немедленно! Сейчас я всё могу, сейчас я длинный и красивый, как Тюбик, бицепсы и представительность у меня, как у Сан Саныча, а язык подвешен, как у Волечки, я сейчас… скажу… я сейчас… смелый… врываюсь в учительскую.

— Тошенька, горе у тебя большое, но ты потерпи, как-нибудь обойдётся… — Пугаюсь слова «горе» и, не видя от страха ничего, но ощущая — она здесь, зову: