Онлайн книга «Жизнь сначала»
|
Папик понимает. — Я велел, Гриша, я, чтобы тебе не напоминало, чтобы тебе легче… Сую в рот валидол, снова теряю время на преодоление боли и сквозь неё костенеющим чужим языком едва ворочаю: — Обратно. Немедленно. Как было. Откуда во мне сила взялась? Не обращая внимания на боль, стаскиваю грязную скатерть с остатками еды, выбрасываю в коридор, незнакомый, чужой стол, тяжеленный, пудовый, с трудом тоже волоку к двери, он цепляется за Тошины вещи. — Гриша, Гриша! — суетится папик. — Помогите! — кричит папик на кухню и потом, когда мужчина приходит, повторяет: — Помогите! Я слеп, я ещё не вижу мужчины, я вижу лишь чужое, врагом ворвавшееся в Тошину комнату инородное барахло и гоню это чужое прочь. — Как было! Всё как было! — кричу истошно я. — Вешай картины, каждую на своё место. — Остановись наконец! — приказывает папик, хватает меня за плечо больно, такая мёртвая хватка была у Сан Саныча. — Остановись и послушай. Это не твоя квартира, Антонинина. Ты не прописан здесь. Всё равно нужно переезжать… — Куда?! — шалею я. — Я никуда никогда отсюда не поеду. Я… — Поздно, — холодно говорит папик, — мама пошла оформлять документы, и нужно переезжать. Кооператив ждёт не дождётся этой квартиры. Никак не могу сообразить, о чём твердит папик. — Какой кооператив?! Эта квартира наша с Тошей общая. Я плачу за неё много лет. — Никто и не вздумает прикарманить твои деньги, не волнуйся, я договорился обо всём, тебе выплатят пай — ведь вы же расписаны! — Какой пай?! — всё ещё не понимаю я. — Это мой дом. Я никогда никуда не поеду отсюда. — Иду к телефону, нахожу в записной книжке, лежащей около аппарата, рабочий номер председателя кооператива, набираю. — Пётр Степанович, — шалея от страха, умоляюще говорю я, — не выгоняйте меня, я не могу, я должен… Председатель не обижается на то, что я не поздоровался, разбирает мой лепет, он, видно, понимает, в каком я состоянии, мы знакомы, несколько лет назад он уговаривал Тошу стать председателем кооператива вместо него, и сейчас Пётр Степанович, добродушный, лысый и весёлый дядька, говорит: — Вас никто и не собирался трогать, это ваши родители требуют, мне сейчас звонила бухгалтер, у неё была ваша мать, я думал, это вы хотите… Но я со своей стороны готов посодействовать перед общим собранием. Я же понимаю, я же знаю, как вы любили друг друга. У меня дрожит рука, которой я держу трубку. «Друг друга» — значит, Тоша тоже любила меня?! — Родители — не я, — бормочу я, интуитивно боясь сосредоточиться на этом «друг друга». — Не волнуйтесь, я поговорю с людьми, я сделаю всё, что смогу, вы столько лет прожили! Вы имеете право!.. — Кладу трубку, расслабленный и благодарный председателю Тошиного кооператива, двух слов со мной не сказавшему за десять лет, но преданно и по-дружески относящегося к Тоше. «Друг друга» — звучит во мне. — Я протестую… тебе нужна другая, более престижная квартира. Я заказал машину… И я ору: — Какую машину?! Какая «престижная»?! Я никуда никогда не уеду из этой квартиры. Я не поеду в Америку. И ни в какой Таллинн, к нужным людям не поеду. Хватит моей судьбой и мною распоряжаться, я не кукла. Достаточно ты вмешивался в мою жизнь, кроил её по своему подобию. Руководил моими начальниками в институте, делал всё, чтобы я утерял человеческие чувства. Из-за тебя — тебя! — погибла Тоша! Ты всё время разрушал все наши с ней планы, ты вторгался… — Я захлебнулся и замолчал: острая пронзительная боль сжала сердце. И только когда холод валидола опалил рот и боль немного отпустила, я беспомощно попросил: — Верни комнате прежний вид, слышишь?! И ни одной мелочи, ни одного листка не тронь! Это моя жизнь, единственная… — Ты сошёл с ума?! — закричал папик. У него перекошено бешенством лицо, я чувствую, он сейчас наговорит лишнего, типа — «опоила тебя», «проститутка», и я, испугавшись за папика — навсегда порву с ним, если он наговорит лишнего, перебиваю слова, готовые сорваться с его языка: — Я очень прошу тебя: хотя бы на несколько дней забудь о себе и своих планах относительно меня. Прошу тебя: верни всё на свои места в моём доме! — Я же для тебя… я же как тебе лучше… я же тебя жалею… тебе нужно забыться… — Простите, — обнаруживает себя мужчина. — Я не вовремя, может быть, я завтра приду? — Вовремя, очень даже вовремя! — восклицаю я. — Идёмте в спальню, идёмте ко мне. — Вы не завтракали, — говорит мужчина. — Хотя бы чаю… — Да, — удивляюсь я, — я очень хочу чая! Мы идём на кухню, и мужчина наливает мне чай. — Спасибо. Вы очень любезны, — говорю я стандартную фразу и пью чай. Он горяч, но не так горяч, чтобы обжечь, он горяч приятно, он успокаивает меня, он как бы смазывает ссадины в моей груди мягким кремом. — Может быть, поедите? — спрашивает мужчина, показывая на еду, густо уставившую стол. — На вас нет лица, — говорит мужчина. — Простите, не могу, тошнит. Идёмте ко мне, пожалуйста. Мы проходим мимо закрытой двери, за которой папик восстанавливает Тошину комнату, мимо неизвестно чьих досок и столов, садимся на неубранную тахту. — Слушаю вас. Мужчина молчит. Молчит долго, так долго, что я уже чувствую себя неловко — какая тайна скрывается за этим его молчанием? Но, несмотря на неловкость, ощущаю к нему нежность и родственность: он не в себе, как и я, от него исходит боль. — Я виноват в её смерти, — говорит мужчина. Всё что угодно, только не это ожидал я услышать. Может, он — Тошин любовник? Может, Тоша его любила? И, наконец, смотрю на него. Да я же видел этого человека. Где, когда? Он сед, с густой копной-шапкой пушистых волос, у него породистое лицо мыслителя — отрешённые от быта глаза, привыкший к молчанию, строго сжатый рот, морщины глубоко перерезали лоб посередине — привычное выражение глубокой задумчивости. Такого можно любить. Он не красив: и нос великоват, и губы не имеют чёткого рисунка. Но увидишь и никогда не забудешь — значительное лицо. Да это же… — один из распятых на кресте Нероном! Только волосы на картине не приглажены, как сейчас, а дыбом! И это его… писала Тоша в клубе! — Вы верите в Бога?! — не то спросил, не то утвердил я. — Откуда вы знаете? — удивился он. — Вам Тоня говорила обо мне? — Нет, не говорила. Этот человек не был Тошиным любовником, понимаю я. Он слишком чист — вон какие у него детские светло-зелёные глаза! И ещё понимаю неожиданно: Тоша тоже верила в Бога. Обиженная, она не упрекала меня за нанесённую обиду. Видела, что делаю карьеру, не принимала этого, и… не мешала. — Это я заставил её бегать утрами, — говорит мужчина. — Вы ведь знаете, причина смерти — ледяной душ после бега… |