Книга Жизнь сначала, страница 56 – Татьяна Успенская-Ошанина

Вокруг меня мои родные люди: братья и сёстры, матери и отцы, деды и бабки. Я с ними связан теперь намертво, мы — из одной грибницы.

Усаживаю Калерию Петровну в коляску, препоручаю Сан Санычу, на прощание шепчу «не волнуйтесь» и спешу в зал.

— Кто это? — спрашивает Тюбик.

Но я лишь пожимаю плечами — разве могу объяснить Тюбику, кто такая Калерия Петровна? Для Тюбика всего лишь жалкая учительница музыки…

На подгибающихся ногах вместе с толпой двигаюсь к залу. Странно ведут себя люди: идут, как в свой собственный дом.

Нужно было бы сказать несколько слов, открыть выставку, но Тюбик исчез и не спешит выполнить свой долг. А у меня сухо в глотке, как в полдневной пустыне: не выжму из себя ни слова.

Но, может быть, слов и не нужно.

Перед входом в зал — живая Тоша. Она вернулась к нам, вечная теперь. Но вовсе не так она беззащитна и беспомощна, какой казалась мне когда-то, она сильнее меня и сильнее Сан Саныча: она сумела стать свободной. Смотрю ей в глаза и робею: неужели это та женщина, которую много лет подряд я трепетно любил и с которой был близок, которая покорно приняла моё предательство?! Сейчас сверху она отпускает мне мои грехи.

Крупными красивыми буквами выписаны имя и фамилия — это Сан Саныч превзошёл сам себя. Впервые осознаю: у неё есть фамилия, и фамилия эта простая, как земля, породившая её, — Иванова.

— Не узнаёшь?!

Нехотя отрываюсь от Тоши.

Толстая женщина в распахнутом пальто. Пёстрая кофта, вызывающе обтягивающая грудь, пёстрая юбка, обтягивающая живот, густо крашенные ресницы, подведённые веки. Что-то издалека знакомое чудится мне в этой женщине, но я никак не могу вспомнить.

— Прости меня, Гриша, я ненавидела её. Ведь это она отняла у меня тебя. Всю жизнь я люблю только тебя.

Муська?!

И эта женщина, олицетворяющая собой животное начало, могла бы стать моей женой?! Я засмеялся.

— Зря ты её ненавидела, Муська, — сказал я, ничуть не обижаясь. — Если бы я не женился на ней, я женился бы на Золотой Рыбке. Только.

Муська хлопает глазами, и с ресниц сыплется краска — как это она может носить такую тяжесть и как это глаза не закрываются?!

— Ты, Муська, отпусти уж ей грехи. Грешно ненавидеть.

Но Муська не хочет слушать, она поворачивается и тяжёлой походкой уходит от меня. Давай, Муська, сыпь! Дома тебя ждут пампушки и пельмени, не опаздывай, а то остынут!

На Тошу больше не смотрю и вхожу в зал.

В зале не продохнуть. Люди движутся плечом к плечу, и я в ярости бегу искать Тюбика.

Его нигде нет. Зато есть вахтёр, растерянный, толстый дядька.

— Я говорю «надо закрыть», а Валентин Аскольдович говорит: «Не смей закрывать, передавят друг друга — быстрее выкатятся».

Довольно грубо отталкиваю от двери длинноволосого парня, но тут же спохватываюсь, приоткрываю дверь, всей тяжестью навалившись на неё, чтобы парень не мог пройти.

— Простите, пожалуйста, — говорю виновато, — там люди давят друг друга, потерпите, пожалуйста.

За парнем много молодых людей. Иду к секретарю директора выставочного зала и прошу вызвать милицию. Сам объясняю задачу: очень вежливо, очень мягко, очень бережно регулировать движение людей.

Я весь мокрый: рубашку, брюки, пиджак хоть выжимай. Что же будет дальше? Своими руками я выпустил Джинна из бутылки и никакими силами не смогу загнать его обратно. Стою в вестибюле, не решаясь уйти, мне кажется, тут же вынырнет откуда-нибудь Тюбик, отошлёт милиционеров и впустит новую партию людей, чтобы они перебили и передавили друг друга.

— Вот он где! — Ко мне сквозь толпу продирается Жэка, и ещё два чиновника из Министерства культуры (я с ними парился в бане), и ещё люди, чопорные, с одинаковыми выражениями. Жэка окружён плотной стеной красивых мужчин, похожих друг на друга зеркальными глазами, безулыбчивыми губами. Один Жэка естествен и раскрыт: он зол. — Пройдём к директору, — говорит сквозь зубы и буквально впихивает меня в кабинет.

«Спокойно, — уговариваю себя, — спокойно!» Господи, помоги!

— Ты что устроил? — спрашивает Жэка.

А отвечает ему Тюбик:

— Крестный ход.

Умён Тюбик, ничего не скажешь: точно чует любого человека и любую ситуацию.

— Не понимаю, что вы переполошились? Посмотрят и уйдут!

— Уйдут? Ты был на улице Горького? Ты видел, что там делается? Хвост на выставку — у Маяковской. — Жэка перекошен гневом, белы губы. Я вижу, как он прицеливается и стреляет в меня.

И… неожиданно успокаиваюсь. Чего всполошился? Там, наверху, Сан Саныч, и Калерия Петровна, и Волечка. Там, наверху, — Артём. Они не допустят…

Чего не допустят?

Они никого не подпустят к картинам — снять, надругаться над ними, испортить. А остальное — неважно.

— Это твоя работа? — Жэка веером распахивает передо мной афиши. Читаю одну из них: «Скончалась талантливая непризнанная художница — Антонина Иванова. Будет её первая и, вероятно, единственная в нашей стране выставка. Если вы хотите встретиться с настоящей живописью, приходите. Второго такого случая не будет во всей вашей жизни».

— Где вы взяли? — удивляюсь я. — Я, правда, не знаю. Это не я, я не умею так. Дайте мне, пожалуйста.

— Да, почерк не его, — защищает неожиданно Тюбик. — И слог не его. Он не любит эпитетов.

— Я не посмотрю на то, что он твой друг, — скрежещет зубами Жэка.

— Он не друг мне. Если судить по последним событиям, у нас разные дороги. К сожалению, я не понял этого раньше, — говорит Тюбик.

— Это антиправительственное выступление, — вдруг встревает один из одинаковых «мальчиков». — Скопление народа, демонстрация.

У меня волосы шевелятся на голове, но я смеюсь, смеюсь громко, деланно. Наверняка Тюбик понимает, что это вовсе не смех, страх. Я — крупная фигура, я сидел в гостиной Брежнева, я — над ними, а не они надо мной, — уговариваю себя и ору:

— Демонстрация?! А где лозунги? А каковы требования? А что, в Эрмитаж или на выставку кошек, или на футбол не бывает очередей? Вы повзбесились все. Не можете организовать выставку! Позволяете себе клеветать. А знаете, что бывает за клевету? Да я к самому Леониду Ильичу обращусь! Можно подумать, в магазинах у нас за колбасой меньше очереди? Очереди — это наш быт. Тихие, терпеливые очереди!

Я кричу, и вдруг Жэка успокаивается, поворачивается к Тюбику:

— Ты что поднял панику? Никто не выступает против правительства. Никто никого не обзывает.

А Тюбик с неожиданной ненавистью смотрит на меня, а говорит Жэке:

— Ты-то видел её мазню? Видел? Ты знаешь, что там?!

Изо всех сил смотрю в его лицо, а он… не видит моего взгляда. И тут, наконец, понимаю: он завидует мне. И Тоше! Вспоминаю Тюбикову картину, с которой он пришёл в нашу школу. Маленькая девочка, лет пяти, обеими руками сжимающая верёвку с шариком, взлетает вместе с шариком. Платье на девочке — лёгкое, голубое, а шар — жёлтый. Да Тюбик страдает от того, что не состоялся. Хорошая была картина.