Книга Птичий город за облаками, страница 14 – Энтони Дорр

Наконец он бредет обратно к миссис Бойдстен и зовет отца, и тот кричит из дальней комнаты: «Через три минуты, окорочок!», и они с Афиной сидят на крыльце в облаке комаров.

Сентябрь смыкается на августе, как клешня, в октябре склоны гор припорашивает снег, а Зено с отцом проводят у миссис Бойдстен каждое воскресенье, да и многие вечера на неделе. К ноябрю отец так и не устроил в доме туалет и не выписал новехонький электрообогреватель «Термадор» прямиком со склада «Монтгомери уорд». В первое воскресенье декабря они приходят из церкви к миссис Бойдстен, отец включает ее радиоприемник, и диктор говорит, что триста пятьдесят три японских самолета разбомбили базу американского флота на острове Оаху.

В кухне миссис Бойдстен роняет пакет с мукой. Зено спрашивает: «Что такое „вспомогательный персонал“?» Никто не отвечает. Афина тявкает на крыльце, диктор рассуждает, что могли погибнуть тысячи моряков, и у отца с левой стороны лба заметно пульсирует жилка.

Снаружи, на Мишшн-стрит, сугробы уже в рост Зено. Афина роет в снегу туннель, и ни одна машина не проезжает мимо, ни один самолет не пролетает над головой, ни один ребенок не выходит из соседних домов. Весь мир как будто замер в молчании. Когда через несколько часов Зено возвращается в дом, отец ходит вокруг радиоприемника, сжимает правую руку левой, щелкая суставами, а миссис Бойдстен стоит у окна со стаканом «Олд форестера», и муку с полу никто так и не замел.

По радио женщина говорит: «Добрый вечер, дамы и господа». Потом прочищает горло. «Я обращаюсь к вам в трудный для страны час».

Отец поднимает палец:

– Это жена президента.

Афина скулит под дверью.

«Уже много месяцев, – говорит жена президента, – над нами висело сознание, что нечто подобное может произойти, и все же мы не могли до конца поверить».

Афина лает. Миссис Бойдстен говорит:

– Уйми, пожалуйста, свою псину.

Зено спрашивает:

– Пап, может, пойдем уже домой?

«Что бы от нас ни требовалось, – говорит жена президента, – я уверена, мы с этим справимся».

Отец трясет головой:

– Этих мальчиков разбомбили во время завтрака. Они горели живьем.

Афина снова лает, и миссис Бойдстен дрожащими ладонями сжимает лоб. Сотни фарфоровых детей на полках – и те, что держатся за руки, и те, что прыгают через скакалку, и те, что несут ведра, – будто наливаются ужасающей энергией.

«А теперь, – говорит радио, – мы вернемся к программе, которую приготовили на сегодняшний вечер».

Отец говорит:

– Мы покажем этим гребаным япошкам. Мальчики, ох, мальчики. Мы им покажем.

Через пять дней он и еще четверо мужчин с лесопилки едут в Бойсе. Там им смотрят зубы, потом измеряют объем груди. А сразу после Рождества папа отправляется во что-то под названием тренировочный лагерь в какое-то место под названием Массачусетс, а Зено переезжает жить к миссис Бойдстен.

Сеймур

Младенцем он истошно вопит сутками напролет. В год-полтора ест только круглое: колечки «Чириос», круглые бельгийские вафли из морозилки и обычные «M&M’s» в пакетиках по 1,69 унции ^[6]. Не «фан-сайз» и не «шеринг-сайз», и не дай бог Банни купит арахисовые. Ей можно трогать его коленки и локти, но не ладони и ступни. Уши – ни в коем случае. Мыть голову – кошмар. Стричься – исключено.

Они живут в Льюистоне в мотеле «Золотой дуб»; за проживание в одной комнате Банни убирает остальные шестнадцать. Бойфренды прокатываются как бури: Джед, потом Майк Готри, потом тот, которого Банни называет Индейкина нога. Лампы мигают, льдогенератор рычит, стекла дрожат от проезжающих мимо лесовозов. В худшие ночи они спят в «понтиаке».

В три года Сеймур решает, что не выносит фабричных ярлычков на белье и шуршания некоторых сухих завтраков в пакете. В четыре он ударяется в плач, если пластиковая соломинка в пакетике сока скребет о проткнутую фольгу. Если Банни слишком громко чихнет, он полчаса трясется. Люди спрашивают: «Что с ним такое?» и «Ты что, не можешь его утихомирить?».

Ему шесть, когда Банни узнаёт, что умер ее двоюродный дедушка, которого она не видела двадцать лет, и оставил ей сдвоенный щитовой дом в Лейкпорте. Банни захлопывает мобильник-раскладушку, бросает резиновые перчатки в ванну номера 14, где убиралась, оставляет тележку с моющими средствами в открытой двери, грузит в «понтиак-гранд-ам» тостер, DVD-проигрыватель «Магнавокс», два больших мусорных пакета с одеждой, сажает в машину Сеймура и три часа гонит на юг без остановки.

Дом стоит посреди акра бурьяна в миле от городка, в тупике гравийной дороги под названием Аркади-лейн. Одно окно выбито, на сайдинге краской из баллончика написано: «Я не вызываю 911» ^[7], крыша с одной стороны загибается вверх, словно великан пытался ее оторвать. Как только уезжает адвокат, Банни встает на колени перед дверью и рыдает так неостановимо, что это пугает их обоих.

С трех сторон участок обступают сосны. Во дворе тысячи белых бабочек перелетают с одной головки чертополоха на другую. Сеймур сидит рядом с Банни.

– Ой, Опоссум… – она вытирает глаза, – как же, блин, давно этого не было.

Сосны по краям участка колышутся. Бабочки порхают.

– Чего не было, мам?

– Надежды.

Плывущая по ветру паутинка вспыхивает на солнце.

– Да, – говорит он. – Давно, блин, не было надежды.

И вздрагивает, когда мама разражается смехом.

Банни заколачивает разбитое окно фанерой, выгребает из кухонных шкафчиков мышиные какашки, выкидывает изгрызенный бурундуками дедушкин матрас на дорогу и покупает два новых в кредит под девятнадцать процентов без начального взноса. Находит в благотворительном магазине оранжевый диванчик на двоих и выливает на него полфлакона освежителя «Гавайский бриз», прежде чем они с Сеймуром втаскивают покупку в дом. На закате они садятся рядышком на крыльце и съедают по две вафли каждый. Высоко над головой в сторону озера пролетает скопа. Из-за сарая материализуется олениха с двумя детенышами и прядает ушами. Небо лиловеет.

– «Зерна прорастают, – поет Банни, – расцветает луг, скоро лес оденется молодой листвой» ^[8].

Сеймур закрывает глаза. Ветер мягкий, как голубые покрывала в «Золотом дубе», может, даже мягче, от чертополоха идет дух, как от теплой новогодней елки, а сразу за спиной, через стену, – его собственная комната, и разводы у нее на потолке похожи на облака, или на кугуаров, или на морские губки, а у мамы, когда она поет про то, что овечки блеют, бычок гарцует, а козлик пердит, голос такой счастливый, что Сеймур не может удержаться от смеха.