Онлайн книга «Психология древнегреческого мифа»
|
Он лег и тотчас заснул. Сова прилетела и покрыла его своими широкими крыльями. Так прошла ночь. Когда солнце следующего дня заглянуло в пещеру, оно увидело странную картину: над спящим ребенком сидела, точно наседка, сова, не двигаясь с места. Но вместе с солнцем влетела в пещеру и вчерашняя певица и тотчас весело зачирикала: – Ты все еще здесь, Никтимена? Спасибо, что согрела моего мальчика! – Есть за что, землячка: и то сказать, из-за него ночную охоту пропустила, придется идти спать с пустым желудком. Ну, один раз можно, а на следующую ночь, пожалуйста, что-нибудь другое придумай. – Уже придумала. Поручила сойке и кобчику снять шерстяную хлену с этой несчастной – она теперь сохнет на мураве, а потом мы ее дадим ребенку вместо одеяла. – Сохнет? – Да. Она ведь прямо в ручей упала, и он ее уже наполовину занес песком. Оно и лучше так: не надо могилу рыть. – А как ты его накормишь? – Тоже придумала. Дедушка Гип – тот, что его вчера спас, – обещал принести мне из фракийской деревни доенку с козьим молоком. А за хлебом послал сорок – они ведь воровать мастерицы. Да вот и они. Действительно, в пещеру влетели три сороки, каждая с баранкой вокруг шеи. Тотчас поднялась трескотня: «Здравствуй, Прокна, здравствуй, Прокна, а где твой муж?» и т. д. Ребенок поднял голову и стал протирать глаза. – Ну вот, проснулся, – сказала сова, – и мне можно на покой после голодной ночи. А у меня уже давно глаза слипаются: совсем, как у нас в Аттике говорят, осовела. Пожелайте мне покойного дня, мои детки. И она забилась в самый темный угол пещеры. – А где твой муж? – не унимались сороки. – Это, подруги, тайна. – Мы никому не скажем. – Так я вам и поверила. Нет, вы мне лучше вот что скажите: где вы оставили старого Гипа? – С нами летел, да отстал: тяжело ему с добычей в когтях. А ты все-таки насчет мужа… – За травкой его послала, а за какой – не скажу, как бы вы ни просили. Немезида не велит. А, Гип, добро пожаловать. Да ты, я вижу, и себя не забыл: в когтях доенка, а в клюве, кажется, курица? – Надо же было и о Никтимене подумать, – ответил Гип, бережно поставив доенку на пол и взяв курицу в когти. – Эй, тетка! Погоди спать, поделим сначала добычу. Из глубины пещеры послышалось одобрительное «киккабау», и коршун исчез. Ребенок все еще лежал в полусне, протирая глаза. – УД-УД! УД-УД! – А вот и ты, Терей. Как раз вовремя. Вижу, ты травку нашел? – Нашел, жена. Весь Пангей облетел. Всех змей созвал – не знают. Да все ли здесь, спрашиваю? Нет, говорят, самой старой гадюки нет: тело одряхлело, не извивается. А вы, говорю, ее приволоките. – Погоди рассказывать. Спасибо вам, милые, оставьте здесь свои баранки и летите к кукушке. Прокна, мол, велела кланяться и рассказать про горихвостку, что она высидела какого-то подозрительного птенчика: ни в мать, ни в отца… Сороки стремглав бросились из пещеры. – Ну, теперь продолжай. – Так вот, говорю, приволоките. Отправились два молодых ужа, обвязали свои хвосты узлом вокруг старухи и притащили ее. Обращаюсь к ней. Да, говорит, одна такая травка еще осталась в самом глубоком ущелье Пангея; да как мне туда доползти? К счастью, поблизости оказался филин; обвил он себе гадюку вокруг шеи, а сам глазищами, что фонарями, освещает дорогу. Искали, искали и нашли. – И прекрасно. Она взяла травку в клюв, подлетела к полусонному ребенку и, повисши над его раскрытыми устами, стала сжимать ее так, чтобы ее сок стекал ему в рот. Выжав три капли, она отлетела в сторону. Мальчик проснулся окончательно. V – Здравствуй, племянничек! Хорошо спал? Мальчик вскочил на ноги и оглянулся кругом. – Кто говорит? Няня, ты? – Нет, родной; няни нет больше у тебя. А говорит с тобой твоя тетя Прокна, к которой ты ехал в гости, когда-то женщина, а теперь птица-соловей. Я и вчера говорила с тобой, только ты не понимал меня, а сегодня я сделала так, что будешь понимать и меня, и всех других птиц. Но прежде всего позавтракай молоком и хлебом. Удивление у мальчика быстро прошло, и заговорил голод. Утолив его основательно, он стал опять искать глазами свою собеседницу. – Тетя! – Что, мой милый? – А что мы теперь будем делать? – Гулять пойдем. Хочу тебе показать мое царство. Ты ведь слыхал, надеюсь: я – царица этих мест. Мальчик вышел из пещеры; птичка, перелетая с куста на куст, со скалы на скалу, показывала ему путь. Долина, в которую его перенес Гип, только с одной стороны была ограждена от прочего мира отвесной стеной скалы; по другую сторону ручья тянулись отлогие склоны, отчасти поросшие лесом, отчасти покрытые зеленой травой. Туда и повела мальчика его проводница. Он обо всем ее спрашивал – о каждой птичке, о каждом цветочке, и на все получал от нее ответы. Уставши от прогулки, он прилег под кустом; птичка порхнула на одну из его веток, прямо над его головкой, и затянула свою обычную песню. Теперь он понимал эту песню – это была жалоба по погибшем в младенчестве Итии, погибшем от материнской руки. Стало ему грустно… – Тетя, как же это могло случиться? – спросил он, когда она кончила свою песню. – В пылу страсти, мой милый. – В пылу чего? – В пылу страсти. Ты не знаешь, что такое – страсть? – Нет, тетя, не знаю. Ты мне объясни. – Ну вот, послушай. Тебе говорили, что я стала женой Терея, царя фракийского? – Говорили. – Теперь пойми. Я страстно любила свою сестру, твою другую тетю, Филомелу – любила так, что без нее жить не могла. – Это и есть страсть? – Да, мой милый, это и есть страсть – одна из многих страстей. – Тетя, – и у меня есть сестрица Креуса, и я ее очень люблю. Ты мне напомнила о ней, и мне грустно стало. – Это, дружок, еще не страсть, а ровная братская любовь. Я же без Филомелы жить не могла. И говорю я мужу: «Дорогой мой, привези мне из Афин мою сестру». – И он ее привез? – Привез – но тут и случился грех. Он и сам полюбил ее. – Страстно? – Да, страстно. – Это было нехорошо? – Очень было нехорошо. Припомни: у твоего отца жена была? – Конечно, моя мама. – А другую женщину он любил так, чтобы сделать своей женой, рядом с твоей мамой? |